Николай Климонтович На меня произвели большое впечатление две вещи: как я узнал, на месте линий должны были быть венецианские каналы, но после укравшего деньги Меньшикова только линии и остались; и еще - на каждом углу была распивочная, каковых в Москве в те годы было раз-два и обчелся. Впрочем, в моем восьмиклассном возрасте меня этот вопрос не слишком волновал.
У меня, малолетнего, сохранилось много впечатлений от этой поездки. Скажем, сильно удивили египетские львы, стоявшие по северным набережным, поскольку в этих местах - известно из уроков географии - из хищников водились одни волки. Не менее удивительным мне показался ботик Петра, похожий на байдарку, тщательно охраняемый благодарными потомками, не сумевшими сохранить, однако, ни рыбы ни мяса в Елисеевском гастрономе на Невском, - гастроном был пуст, в нем продавался только один продукт, до того не виданный мною, а именно рыжего цвета распластанный палтус, которого, впрочем, с голодухи можно было счесть и за рыбу. Это потом я узнал, как мы, русские, взорвав все свои храмы, ревниво охраняем покосившийся "домик няни".
Помимо Эрмитажа и Брейгеля меня поразила морская свинка, которая жила у моих родственников. Это была рыжая, упитанная крыса, которая жрала в неимоверных количествах морскую капусту. И как одна из загадок этого легендарного города для меня осталась и такая: во-первых, почему она называлась "свинкой", что еще куда ни шло, а во-вторых, почему она называлась "морской", в то время как жила на суше и к морю имела только то отношение, что с утра до вечера ела морепродукты.
Все остальные морепродуктов не ели, если не считать того же злосчастного палтуса. По загадочности советской жизни и абсолютной пустоте в магазинах никто вообще ничего не должен был есть. Однако горожане казались вполне упитанными и даже розовыми, особенно дамы. Именно на них я и обращал в основном свое внимание, но все-таки не пропускал атлантов и львов.
Были и другие достопримечательности.
Из школьных уроков литературы нам запомнилось, что этот город стоит на реке. Белые ночи и разведенные мосты - набившие оскомину символы. Почему-то мало кто помнит, что на самом деле этот город был основан вовсе не как музей на речке, а как морской форпост на чухонском болоте, морская военная база, заложенная "назло надменному соседу". Удивительно, что многочисленные переименования Северной столицы отражают ее мерцающие сущность и смысл. Революционные французы, завалившие Париж баррикадами и штурмом бравшие свои Кресты - там они называются Бастилия, - не могли и помыслить переименовать свой город, скажем, в Дантонград. В Петербурге это сделали трижды, причем по принципу бумеранга.
Символично это возвращение к первоначальному названию через три переименования. Представьте себе человека, которого последовательно звали Петя, Ваня, Вася и опять Петя. Простой человек мог бы и не пережить этой, что называется в психологии, деперсонификации. Петербург-Петроград-Ленинград-Петербург - пережил.
Русская литература чутко реагировала на сущность этого города. Здесь, по дороге к нему, лежали кости русских крестьян, здесь бедный студент убивал старушку топором, здесь за сугубо частным влюбленным лицом гнался с жутким топотом сам бронзовый император, а потом мелькала то тут то там красная маска. Фантомность этого города, его изначальная искусственность была внятна сознанию поэтов, но завораживает и обывателя.
Тем не менее русская склонность к мазохизму заставила именно здесь собрать самое драгоценное из мирового искусства, угадавшего попасть в снежную Россию, и именно сюда приглашать самых блестящих итальянских зодчих. Сюда, а не в Рим приезжали поколения советских людей, чтобы познакомиться с итальянской архитектурой. Именно здесь, в городе с отвратительным климатом, с наводнениями и туманами, с определенного времени предпочитали пребывать русские императоры. А ведь климат на Черной речке куда более скверный, чем, скажем, в Малаховке.
Чем все это можно объяснить? Действительно неистребимой тягой к страданию или все-таки тягой к Европе? Потому ли, что Петру и Екатерине именно в этом городе удалось преодолеть извечную русскую безвкусицу и кондовость? А ведь это было уже после Покрова на Нерли. Потому ли, наконец, что Россия действительно поверила в то, что именно здесь "прорублено окно в Европу"?.. То есть сказалась извечная тяга к побегу. Или, как там, "все больше манит тяга прочь".
Не дает ответа.
И между тем именно здесь создавались лучшие русские стихи, писались лучшие повести, устраивались самые блестящие приемы и - находились самые загадочные и пленительные женщины┘ На этой ноте я умолкаю, поскольку не избежал этой участи. Скажу лишь, что звали ее, кажется, Вера┘
