Игорь Мощицкий
Багрицкий был одной из самых заметных фигур в группе молодых одесских литераторов, впоследствии ставших крупными советскими писателями / Портрет Эдуарда Багрицкого. Гравюра 1976 года. Алатырский краеведческий музей. Изображение с сайта www.goskatalog.ru
Недавно в интернете я ввязался в дискуссию о некогда очень популярном поэте Эдуарде Багрицком. Мои оппоненты ругали давно ушедшего творца за естественную для его времени антирелигиозность стихотворения «Смерть пионерки», а также за строки в стихотворении «ТВС» (медицинское сокращение диагноза «туберкулез») от имени чекиста Дзержинского, действительно жутковатые.
В основе сюжета «Смерть пионерки» – реальный факт. В доме, где жил Багрицкий, мать умиравшей 13-летней девочки упрашивала ее приложиться к семейной иконе, но та отказалась. «Смерть пионерки» понравилась Сталину, и стихотворение было включено в школьные учебники по литературе. В отличие от Сталина мне, тогдашнему пятикласснику, стихотворение не понравилось: показалось, что автор, восхищаясь умирающей девочкой, мало ее жалеет.
Студентом я оказался на встрече с поэтом Борисом Слуцким, где тот переживал: «Сейчас почти забыт Эдуард Багрицкий, а его очень любила молодежь до войны». Эту реплику я пересказал Бродскому (мы с ним в Питере ходили в одно литературное общество, ЛИТО), и тот в ответ прочитал на память: «На правом борту, / что над пропастью вырос: / Янаки, Ставраки, папа Сатырос… / Ай, греческий парус! / Ай, Черное море! / Ай, Черное море / вор на воре!», после чего заявил: «Не знаю, кем Багрицкий забыт. Я вот его помню».
Я тут же раздобыл томик Багрицкого и сразу наткнулся на стихотворение «Происхождение», где автор отрекался от своего еврейско-религиозного детства и родителей: «Еврейские павлины на обивке, еврейские скисающие сливки /, костыль отца и матери чепец / – все бормотало мне: «Подлец! Подлец!»
В том своем возрасте разрыв с любой традицией я воспринимал как благо, и мне захотелось понять, откуда же взялся такой разрушитель вековых семейных уз.
Биография Багрицкого оказалась окутанной мифами, но все же кое-что узнать удалось. В детстве он хорошо рисовал, мечтал стать художником, но по настоянию родителей пошел в реальное училище, откуда был исключен; затем окончил курсы землемеров, но землемером никогда не работал. В 1915 году участвовал в персидской экспедиции генерала Баратова и вернулся в Одессу как раз в феврале 1918 года. Сам он писал о том времени: «Нам, мечтающим об оружии, сразу досталось оно в неограниченном количестве. Почти все мои друзья перестреляли друг друга от неумения обращаться с ним. Я прострелил себе только левую ладонь…»
Сочинять стихи Багрицкий начал с третьего или четвертого класса, и поначалу они населены креолками и мулатами, корсарами и пиратами, но самый любимый его герой – Тиль Уленшпигель, «без шпаги – рыцарь, пахарь – без сохи…». Важнейшее место в его мире принадлежит морю, образ которого не тускнеет и в зрелые годы: «Свежий ветер закипает брагой, / сердце ударяет о ребро… / Обернется парусом бумага, / укрепится мачтою перо…» Благодаря тому что стало песней, самым известным стихотворением раннего Багрицкого остается «Птицелов» с героем-фламандцем вольным Диделем.
Печататься Багрицкий начал в 1913 году в одесских литературно-художественных альманахах, а в 1915 году вышла первая его книга стихов под названием «Серебряные трубы». В послереволюционные годы в Одессе работало литературное кафе, поначалу именовавшееся «Хлам» (художники, литераторы, артисты, музыканты) и переименованное в «Мебос» (меблированный остров), где демонстрировали свои таланты молодые Валентин Катаев, Юрий Олеша, Илья Ильф, Лев Славин, другие знаменитые в будущем одесситы. Багрицкий занимал в нем одну из лидерских позиций, и вечера там заканчивались коллективным пением его «Песенки о милой Джейн», герой которой посылал прощальный привет любимой со дна океана.
В 1920 году Багрицкий женился на Лидии Суок (старшей из трех сестер Суок, фамилию которых прославил Юрий Олеша в своей сказке «Три толстяка»), и вскоре у них родился сын Сева. Багрицкий в ту пору перебивался случайными заработками; по словам Катаева, «он умел лишь писать великолепные стихи, но они как раз никому не были нужны». Молодая семья снимала жилье то в подвале, то на чердаке, а крохотный Сева за неимением кроватки располагался в фанерном ящике и однажды поднял такой крик, что соседи с первого этажа унесли его, решив, что ребенок брошен. Потом вернули с шикарным детским приданым, которое родители загнали на рынке.
В провозглашенном в 1921 году НЭПе поэт увидел отказ от романтических идеалов революции, и в «Стихах о соловье и поэте», написанных уже в Москве, куда он перебрался в 1925 году по настоянию того же Катаева, прозвучало: «Куда нам пойти? Наша воля горька! / Где ты запоешь? Где я рифмой раскинусь? / Наш рокот, наш посвист распродан с лотка… / Как хочешь – распивочно или на вынос?» Он разочарован в своем боевом поколении: «От черного хлеба и верной жены мы бледною немочью заражены…» Идеалы его молодости сохранились только в Красной армии, и в стихотворении «Разговор с комсомольцем Николаем Дементьевым» Багрицкий отождествляет себя с ее бойцом, у которого «в походной сумке – спички и табак, / Тихонов, Сельвинский, Пастернак». Одновременно он пишет поэму «Дума про Опанаса» о судьбе крестьянина, который в смутное время Гражданской войны мечтал сеять и пахать, а угодил в банду, где стал убийцей. Но жизнь есть жизнь, и Багрицкий пишет, может быть, самое чувственное свое стихотворение «Весна»: «Мне любы традиции / жадной игры: / Гнездовья, берлоги, / метанье икры… Ах! Вам не хотится ль / под ручку пройтиться?.. – «Мой милый! Конечно, / Хотится! Хотится!..»
После завершения НЭПа поэт пишет до сих пор вызывающее споры стихотворение «ТВС», где к герою, пребывающему в состоянии чахоточной лихорадки, является тень самого Феликса Дзержинского и открывает ужасную логику времени: «Оглянешься – а вокруг враги; / руки протянешь – и нет друзей; но если он скажет: «Солги», – солги, / Но, если он скажет: «Убей», – убей»; слава богу, сам поэт никого не убил. Впрочем, некоторые полагали, что поэтическим надрывом он демонстрировал чудовищность революционной диалектики.
Между тем с переездом в Москву популярность поэта резко возросла. Он вошел в редколлегию «Литературной газеты», участвовал в работе журнала «Новый мир». При этом быт его был ужасным. Он снимал в Кунцеве половину избы без элементарных удобств; единственным украшением жилища были клетки с птицами и аквариумы с рыбками. В 1931 году Багрицкий переехал с семьей в новый писательский дом, и Шкловский сказал, что слава «принесла электричество… мотор, который подкачивал рыбкам то, чего не хватало Эдуарду (у него была астма) – воздух». В 1934 году поэт умер в 37 лет (роковая цифра для многих поэтов). За его гробом с шашками наголо шел эскадрон молодых кавалеристов, и газеты писали, что это самая крупная потеря русской поэзии после Маяковского; его мозг даже отправили в лабораторию (была и такая) по изучению гениальности.
А потом начались беды, и друзья поэта повторяли: «Багрицкий имел счастье вовремя умереть». В 1937 году вдову поэта сослали в Магадан на 17 лет, и по иронии судьбы она должна была ежедневно отмечаться в местном отделении НКВД на улице имени Эдуарда Багрицкого. В 1949 году во время кампании по борьбе с космополитизмом кому-то в «Думе про Опанаса» вдруг не понравилась фамилия комиссара Когана, и в «Литературной газете» появилась статья с критикой поэмы за «искажение исторической правды» и «буржуазно-националистические тенденции». И это о поэме, которую в 1936 году Горький предлагал включить в антологию советской поэзии в первую очередь!
Сын Багрицкого Всеволод с началом войны, несмотря на близорукость, добился направления на работу во фронтовую газету. Он был убит в феврале 1942 года осколком бомбы, ему было всего 19 лет, и он тоже был поэтом. На сосне у могилы Всеволода его боевые товарищи написали чуть перефразированное четверостишие Марины Цветаевой: «Я вечности не приемлю! / Зачем меня погребли? / Мне так не хотелось в землю / с любимой моей земли!» Книгу стихов и писем Всеволода Багрицкого издали через 22 года его мать Лидия Багрицкая и невеста Елена Боннер. (На фото в молодости она очень красива; совсем не похожа на себя рядом с Сахаровым.)
Современные литературные критики считают, что Багрицкий уже давно не поэт первого ряда, но любители поэзии помнят его. А строчки «Нас водила молодость / в сабельный поход, / нас бросала молодость / на кронштадтский лед…» из стихотворения «Смерть пионерки» стали песней, она известна практически всем родившимся в СССР.
