Мешок денег и кусок хлеба

Чудесная встреча в Музее русского импрессионизма – писатель Вардван Варжапетян у портрета факира Дмитрия Лонго. Портрет работы Дмитрия Налбандяна. Фото из архива автора

Вот очередные истории из моего собрания.

Иванов Г. – филолог, преподаватель журфака МГУ в 1970-е. Принимал у нас, заочников, экзамен по русской литературе ХIХ века. Высокий, худощавый, взъерошенный, какой-то развинченный, может, с похмелья. Оглядев нашу группу, усмехнулся: «Всем ставлю «хорошо». Давайте зачетки и свободны».

Все обрадовались, кроме меня. Потому что я оказался придурком: мало того, что серьезно готовился к экзамену (нет, многие занимались куда прилежнее), но еще принес с собой кляссер – маленький альбомчик с марками русских писателей; наверное, было там марок 100, не меньше.

«А вы чего ждете? – спросил Иванов. – Или вы знаете предмет на «отлично»?» – «Знаю». – «Замечательно. Извольте сесть к столу. Гоголя читали?»

Он гонял меня (нет, не злобно, а как-то благодушно) по «Мертвым душам» – сперва про капитана Копейкина («Это кто? Что? Почему? Зачем?»), потом по второму тому, который Гоголь сжег в ночь на вторник 12 февраля 1852-го. Слуга его, мальчик Семен, пал перед ним на колени: «Барин, что это вы? Перестаньте!» – «Не твое дело. Молись». Поцеловал мальчика, лег на диван и заплакал.

К счастью, сгорели не все тетради, уцелели листы второй, четвертой и последней главы, одиннадцатой.

Иванов поставил мне «отлично».

Лонго Дмитрий Иванович (1876–1977) – факир. Первый и последний факир России, один из самых интересных людей в моей жизни. Он – курд из Джульфы. Мальчиком сбежал из дома в Америку защищать индейцев, как Натти Бумпо из «Кожаного чулка». А стал цирковым артистом. Это случилось в Москве, в ночлежке на Хитровом рынке, где в результате всяких перипетий он оказался. И познакомился со знаменитым итальянским артистом Лионелли, увы, спившимся.

Митя ухаживал за ним, а Лионелли, в молодости бывший бродячим фокусником, научил его многому, даже глотать настоящую шпагу. Лионелли говорил: «Митя, я даю тебе тяжелый, но честный кусок хлеба, не брезгуй им».

Мальчик оказался способным, выступал перед зеваками в балаганах, трактирах. И новую фамилию ему дал старый артист: «лонго» по-итальянски «длинный», а Митя был высоким подростком. Повзрослев, став артистом настоящего цирка, он называл себя Димитриус Лон-го.

Я прочитал о Дмитрии Ивановиче в журнале «Советский цирк», когда учился в девятом классе (1956). В справочном бюро узнал адрес, пришел в «лачугу Тенардье» – так Лонго называл свое жилище: тесное, в подвале, комната заставлена всякими диковинами. Важно разгуливает громадный попугай Арочка. Вместе с Лонго жила дочь (думаю, тогда ей было лет 30), молчаливая, ворчавшая на отца. Он не обращал внимания на ворчание дочери: много, охотно рассказывал, пил дешевое вино, смеялся, громко читал на фарси четверостишия Хайяма. Конечно, я влюбился в него. Готов был слушать дни напролет.

– Хочешь, научу? Для начала простенькое: этой булавкой протыкаешь себе ладонь.

– Больно же!

– Нет! Просто не думай об этом. Сосредоточься на острие и медленно вводи булавку – вот увидишь, это совсем не больно.

Я попробовал: положил левую руку на скатерть, правой осторожно вертикально уколол ладонь между большим и указательным пальцами. Точно не знаю, сколько минут я внушал себе, что мне не больно, медленно-медленно ввинчивая булавку, пока не почувствовал, что острие твердо уперлось в стол – булавка прошла ладонь насквозь. Без боли, без крови – только одна капелька, когда уколол руку.

Но учеником факира я не стал, мечтал стать моряком. Насколько мне известно, учеников у Лонго не было. Известный артист Юрий Лонго (Юрий Андреевич Головко, 1950–2006) никогда не был учеником Дмитрия Ивановича.

Я и из армии писал Лонго. Отслужив, поспешил навестить его. Из подвальной лачуги он переехал в новый дом – на пятый этаж пятиэтажки в Марьиной Роще. Открывает дверь: высокий, прямой, длинные седые волосы, седая борода. В квартире пахнет столярным клеем, стружками, кожей. Старый артист мастерит игрушки и всякие хитрые штуки для фокусников. Тем и зарабатывает на жизнь – пенсия-то жалкая.

Из рассказов Дмитрия Ивановича: «А ведь я был богачом. Никитины и Чинизелли платили мне за каждый выход 50 золотых червонцев. Огромные деньги! Мой халат, чалму украшали алмазы, рубины, сапфиры. У меня был свой музей. После революции я все сокровища отдал большевикам – все равно отняли бы, да еще мучили бы, а так разрешили выступать. Мне хорошо платили. Миллионы! Не веришь? – Дмитрий Иванович достал пожелтевшую бумагу – договор: дирекция театра «Эрмитаж» (А.Н. Керненко) «ангажирует восточную труппу под управлением Лон-го на 28 и 29 октября 1920 года, уплачивая ежедневно труппе перед поднятием занавеса 100 000 000 (сто миллионов) рублей»: – После представления я шел с мешком денег и мечтал о куске хлеба. Но тогда все голодали. Однажды мне очень помог Алексей Максимович Горький. Он организовал какой-то комитет помощи ученым. А он видел меня, еще когда я выступал на Канавинской ярмарке. И в Москве видел – нас Куприн познакомил. Горький был самым добрым человеком, которого я встречал. Не спрашивал, кто ты, откуда – просто помогал. В тот раз я получил от Алексея Максимовича целую палку самой лучшей копченой колбасы. Ты даже не представляешь, сколько людей можно было спасти от голодной смерти таким подарком! А Лев Толстой был совсем другой в этом отношении. Да, совсем».

Лонго помолчал и продолжил: «Первый раз я пришел в Ясную Поляну, когда тульские босяки послали меня к графу, чтобы я рассказал ему про горькую их жизнь: «Там у него на дубе висит колокол бедных. Ты вдарь, граф выйдет, услышит, как мы здесь бедствуем, и даст тебе денег». Колокол был. Но ударить мне не позволили. Сказали: сиди на скамеечке, через час граф выйдет с Чертковым, поедут верхом на прогулку. И точно: вышли они с Чертковым, подвели лошадей… Я, конечно, стал рассказывать Льву Николаевичу, что босяки велели. Он выслушал и говорит: «Я денег не даю. Да ведь босякам дай, они же пропьют. Пропьют!». Сказал – и на коня. А я ведь рассчитывал на него. Босяки деньги собрали, чтоб я по железной дороге доехал до Засеки, дальше пешком. Я же голодный, денег нет. Спросил, где трактир. Пришел, сел, всего заказал, наелся. Потом вышел на середку, стал показывать всякое и шпагу глотал. Мужикам очень понравилось. Насобирали мне в картуз деньги, да еще трактирщик дал пирогов в дорогу. Потом я еще встречался со Львом Николаевичем, когда он интересовался спиритами».

Да кого Лонго только не знал! Репина, Рериха, Шаляпина, Дурова. Спорил с Циолковским о безграничности миров, с Бехтеревым – о тайнах человеческой психики, демонстрировал великому офтальмологу Филатову, как можно костяной ложечкой вынуть глаз из глазницы и вставить на место (я видел протокол этого показа, подписанный Филатовым и другими врачами).

Лонго дважды объехал земной шар. Всюду учился: у дервишей, йогов, факиров. Видел выступления Гудини, Данте, Окита, Конради. Был членом жюри конкурса иллюзионистов в Париже. В Дели в одном из залов Музея циркового искусства на почеwтном месте – большая фотография молодого красавца в златотканом афганском халате: «Великий факир Димитриус Лон-го».

Я несколько раз писал о Лонго. Конечно, умалчивал о том, что, когда приходил к нему, Дмитрий Иванович первым делом посылал меня в магазин за самым дешевым портвейном. Я даже сердился: «Вы факир, глотали литрами керосин, потом поджигали, извергали пламя, как Змей Горыныч. Вам все равно что пить, а мне-то как?» А когда я покупал хорошее вино, он выговаривал мне.

Иногда вспоминаю его будто чудо, сон. Жалею, что не попросил у Дмитрия Ивановича хоть обструганную его руками дощечку, какую-нибудь поделку, что-нибудь, к чему он прикасался, что смастерил. А он был великий мастер творить чудеса. Больше я таких волшебников не встречал.

Ухтомский Дмитрий Диевич (1912–1993) – фотокорреспондент. Высокий, лицо выразительное (обычное выражение – ироничное), густые волосы с сединой, ведь Ухтомскому было уже за шестьдесят, когда я впервые увидел его в журнале «Огонек» (1973), где я сам тогда начал работать. Вместе нам тогда работать не пришлось, а ближе мы познакомились, когда оба работали в журнале «Отчизна» (1970-е). Что я тогда знал о нем? Ничего. Ну, знал, что он – ветеран, участник Великой Отечественной, а оказалось – он разведчик, всю войну выполнял особое задание в Иране. Когда-то в молодости окончил театральное училище, работал в Театре эсперанто (оказывается, в 1930-е был и такой), жил в Туркмении, работал в газете «Туркменская искра». А после войны – в Министерстве мясомолочной промышленности (как фотограф).

Я несколько раз был у него дома – мы обсуждали задания, порученные нам. Дмитрий Диевич очень дельно все варианты просчитывал. Меня поражало, что он везде всех знал: в театрах, гостиницах, учреждениях. Как-то я спросил у него про его отчество.

– Да не такое уж редкое. Вот у моего отца еще благозвучнее – Дий Эсперович, а дед и вовсе – Эспер Эсперович.

– А что же они делали с такими именами? – глупо спросил я.

– Да ничего. Князьями были. До революции. Ну и после революции тоже, куда ж денешься. Если я блондин, я же после революции рыжим не стал. Шучу, дорогой мой, шучу…

Но что было шуткой, я уточнять не стал. А теперь знаю. 

Между прочим, князья Ухтомские – из Рюриковичей, в числе предков Дмитрия Диевича – и Юрий Долгоруков, и Батый.