Станислав Минин. Европейская интеллигенция, американские журналисты, польские и французские политики и даже глава ЮНЕСКО – все возмущены арестом в Цюрихе режиссера Романа Полански (точнее – Поляньского). Все они требуют закрыть дело об изнасиловании 13-летней девочки в 1977 году. Требуют не требовать экстрадиции режиссера в США, где Полански не появлялся уже 31 год.
Существуют два способа рассказать о «казусе Романа Полански».
Одна история выглядит так. Полански опоил и одурманил наркотиками, а затем в извращенной форме изнасиловал 13-летнюю Саманту Гаймер. После этого он прошел 42-дневное психиатрическое обследование в тюремной клинике. И после этого Полански нарушил режим домашнего ареста и улетел в Лондон. Поступил как трус. Теперь он вынужден прятаться и наблюдать из-за океана за тем, как ему вручают «Оскара», не имея возможности забрать свой приз.
- Министры вступились за Полански (НГ 29.09.2009): У Швейцарии могло быть несколько причин арестовать знаменитого кинорежиссера именно сейчас
А вот вторая история. 13-летняя фотомодель Саманта Гаймер бравировала водительским удостоверением и убеждала всех в том, что она совершеннолетняя. Полански не был ее первым мужчиной. Кроме того, адвокаты и прокурор договорились о том, что наказание режиссера ограничится 90-дневным пребыванием в лечебнице. Полански был выпущен досрочно. Тогда судья Лоуренс Риттербэнд нарушил договор и возобновил дело. У Риттербэнда было непомерно раздутое эго, он получал малопонятное наслаждение от преследования звезд и даже «консультировался» с представителями прессы. Поговаривают, что во время игры в гольф он обещал «надолго засадить этого поляка». Полански ничего не оставалось, кроме как бежать.
«Мы живем в эпоху, пронизанную постмодерном настолько, что почти у каждой медиа-истории есть свой очевидный литературный прообраз», - тонко заметил Патрик Голдстайн из The Los Angeles Times. Он сравнил франко-польского режиссера с Жаном Вальжаном, персонажем «Отверженных» Гюго, «бегущим героем», укравшим ковригу хлеба и преследуемым сыщиком Жавером.
Трус или жертва? О «казусе Полански» можно рассказать так или эдак, пользуясь теми или иными аллюзиями, аналогиями, архетипами и проч. Одни утверждают, что режиссер покаялся. Другие – что так и не понял из-за чего вышел весь сыр-бор и посчитал, что стал жертвой конфликта, недопонимания двух систем – американского «почвеннического» консерватизма и либертинской морали Западного побережья. Личное отношение к Полански-режиссеру влияет на выбор версии. Выбор версии влияет на представление о том, как сейчас должны поступить швейцарское и американское правосудие.
В действительности в центре конфликта двух систем Роман Полански находится как раз сейчас. Причем драматизм ситуации заключается в том, что обе системы работают исправно и у каждой из них своя правда. Эти системы – интеллигенция и власть.
Интеллигенция (и это ее общественная функция) должна мыслить критически, то есть в простом видеть сложное, в очевидном – скрытое, в однозначном – двусмысленное. Она эмоциональна и оценочна и в то же время генерирует альтернативные версии различных ситуаций и настолько усложняет реальность, что отбивает всяких вкус к оценочности, морализаторству. Интеллигенция формирует общественное мнение и отчасти манипулирует им. Она выносит суждения – и в то же время не судит.
Судит власть. Ей делегировано это право, потому что главной функцией власти в открытом обществе является скрупулезное следование процедуре. Судебная власть в Америке принципиальна. Перед процедурой равны все, вне зависимости от бэкграунда, будь ты миллионер, сенатор, трудный подросток, беглец из еврейского гетто, ветеран войны во Вьетнаме.
Для обеих систем вполне очевидно, что в 1977 году на вилле Джека Николсона режиссер Роман Полански совершил преступление. Это очевидно при всех «но» - и даже притом, что сама Саманта Гаймер не имеет к Полански никаких претензий. Однако системы не могут прийти к консенсусу по поводу того, понес ли режиссер наказание. Потому что критерии оценки наказания у двух систем различны.
Полански, конечно, наказан: общественное клеймо, невозможность работать в Голливуде, ограничение передвижения как дополнение к трагической биографии (гетто, гибель матери в газовой камере, гибель жены от рук банды Чарльза Мэнсона). Но это не процедурное наказание. Для судебной власти реальность, кодированная на каком-то ином, непроцедурном языке, вторична. Таковы правила игры. При всей их бездушности, это меньшее зло, уберегающее общество от волюнтаризма и хаоса. Именно за следование правилам общество и интеллигенция ценят власть – пока дело не доходит до «непредвиденной ситуации».
Для судебной власти человек – это набор мотивов и поступков. Для интеллигенции – нечто большее. Для того чтобы это «нечто большее» имело значение для судей, его необходимо перевести на другой, «процедурный» язык. Чтобы «казус Полански» стал юридическим прецедентом, нормой. Уникальность в мире культуры не конвертируется в мир следователей, судей, прокуроров и адвокатов. Уникальность оценочна.
Именно с точки зрения мотивов и поступков случай Полански едва ли можно назвать уникальным. То же самое могло и может произойти с любым американским гражданином. Однако не любой американский гражданин – публичная фигура, и не из всякого такого рода случая пресса готова сделать медиасобытие. Полански – публичная фигура. Именно публичность, медийность дают нам возможность знать о нем больше, сопереживать, возмущаться, говорить о перипетиях его жизни, рассуждать о сложности, неоднозначности его положения. Он нам как будто знаком. В этом смысле публичность – накапливаемое преимущество, accumulative advantage.
Это преимущество может сопровождать вас по жизни, но при входе в зал суда вы должны сдать его в камеру хранения. В противном случае перед обществом встает опасный соблазн «элитизма», преодоленный на словах, но не до конца – в повседневных поступках и реакциях.
Впрочем, Энн Эпплбаум из The Washington Post считает, что публичность Полански – не advantage, а напротив disadvantage. «Если бы он не был знаменит, - пишет Эпплбаум, - никто бы и не вспомнил о его преступлении». В ее словах есть доля истины. Но лишь доля. Если бы Полански не был знаменит, его арест, суд над ним, возможный приговор не стали бы медийным событием и не дали бы возможность судебной власти продемонстрировать свою приверженность принципам. Принципам, на которых основано общество.
Суд над Полански ничего не даст его жертве. Приговор не поможет 76-летнему режиссеру «исправиться». Однако Энн Эпплбаум не права, утверждая, что такой процесс «не послужил бы обществу». Послужил бы. Заставил бы задуматься. О собственной противоречивости. О шаткости собственного фундамента┘
Впрочем, возможно, общество задумается и без суда, а Полански еще удастся снять пару-тройку фильмов.
Дарья Гармоненко