Я есмь, ты еси...

В первую очередь – в Петербург! Фото Марианны Власовой

Жорж Нива – специалист по изучению творчества Александра Солженицына. В этом году стал обладателем специального приза и диплома Оргкомитета и жюри литературного конкурса «Русская премия» «за вклад в развитие и сбережение традиций русской культуры за пределами Российской Федерации». Свою новую книгу «Александр Солженицын. Борец и писатель» Жорж НИВА представил в Доме русского зарубежья им. Александра Солженицына, где с ним и побеседовала Марианна ВЛАСОВА.

– Жорж, на «Русской премии», получая специальный приз из рук Наины Ельциной, вы произнесли проникновенную речь: вспомнили всех тех, кто привнес в вашу жизнь радость – русский язык, отметили заслуги Бориса Ельцина перед Россией... Однако в личной беседе вы признались, что подготовили к церемонии совершенно другие слова... Не поделитесь тем, что осталось за кадром?

– Ничего особенного. Просто про русскую литературу, о русском языке – об этом подарке, который я получил от простого русского эмигранта в моем родном городе Клермон-Ферране. Я что-то придумал о роли критики и литературоведения, творческой литературе. Но мне было немножко странно, не совсем по себе, что после десяти творцов, молодых поэтов, авторов малой, крупной прозы выступает человек совершенно другого возраста, другого поколения, не русский, больше всего пишущий на французском языке, и только иногда на русском… Когда я пишу на русском языке, то прошу одного друга быть моим редактором. Я хотел сказать о литературе и критике, о том, что я не считаю критика судьей для литературы, посредником, который помогает читателям. О том, что всю свою жизнь я был посредником между русской литературой, историей и французской публикой. В подготовленной речи я хотел развить эту идею, но понял, что она, при всей скромности, высокомерна, и лучше дать автобиографические заметки.

– Вы сейчас коснулись довольно интересной темы – роли критика в литературе. Расскажите о ней подробнее. Ведь многие недооценивают роль критика и переводчика…

– Скажем так, хороший переводчик – это как очень чистое стекло, его не замечаешь, в противоположность плохому, которого можно сравнить с грязным стеклом, через которое трудно смотреть на пейзаж. Но должен ли переводчик давать чувствовать, что он интерпретирует? Что могут быть другие интерпретации этой же партитуры, которая написана на чужом языке? Есть переводчики, которые являются сторонниками оставления в тексте «знаменателя чужести» и обозначения, что он чужой. Например, Пьер Клоссовски. Он переводил Публия Вергилия Марона, оставляя синтаксис латинского оригинала, и получалось нечто неудобочитаемое. У русских поэтов-переводчиков был обратный принцип, когда первоисточник совсем не чувствовался, в корне меняясь, и становился русским стихотворением. Это не совсем верно. Нужно, чтобы читатель мог прочувствовать и оригинальность языка, и стилистическую остроту первоисточника. Если переводчик слишком закругляет углы, он плохой переводчик. Так довольно плохо переводил Стефана Малларме Валерий Брюсов, делая из него русского символиста. И я заметил, что в своих неизданных переводах Федор Сологуб лучше переводил Стефана Малларме, сохраняя угловатость и темные места оригинала. Этот вопрос меня интересует как теоретика и практика перевода. Между прочим, когда я произнес маленькую речь, я закончил русскоязычными переводами Пауля Целана. Эти переводы я открыл совсем недавно, когда купил книгу на книжной ярмарке в Киеве. Вдруг вижу, что это прекрасно переведено. Я не знал переводчика Марка Белоусеца. Знал, конечно, Ольгу Седакову, там есть и несколько ее переводов. Мне очень понравилась эта книга, я углубился в нее, она мне не только помогла понять Пауля Целана, но и дала возможность порассуждать о том, что такое хорошие переводы. Хороший перевод не должен быть слишком хорошим, в том смысле, что стекло должно быть чистым, но не совсем…

– Вы получили специальный приз «Русской премии». Поделитесь своим ощущением русской культуры. Что именно она для вас значит? На каких столпах стоит, на чем держится?

– Русская культура, как все другие культуры – от малоизвестных до самых известных, – это мировоззрение. Человек смотрит на мир глазами собственной культуры, даже не сознавая этого. Это родители, это окружение, это школа, это народные сказки, сказки Александра Пушкина, сказки Шарля Перро. Культура составляет суть человека, потому что от природы мы никто, мы становимся кем-то именно от культуры. В нас гораздо больше от культуры, чем от природы. Русская культура – это полный мир, который естественно общается с другими мирами, так как отдельных миров нет, как и отдельных личностей. Если я есмь, ты еси, как говорил Вячеслав Иванов на своем довольно высоком языке. И «ты еси» – это в данном случае другие культуры, неисчерпаемый диалог русской культуры с французской, немецкой, английской и другими. Главным образом я себя ощущаю как? Я получил эту культуру, этот язык, полюбил и передавал эту любовь. И это главное. Своим студентам я передавал кое-какие знания, проверял их, но очень не любил проводить экзамены.

– Почему?

– Потому что отношение «учитель–ученик» похоже на отношение «судья– подсудимый». Этого не должно быть. Я за отмену экзаменов, как это было в Средние века. Философ Альберт Великий преподавал и не экзаменовал никого.

– Вернемся к определению русской культуры… Все-таки что она для вас?

– На такой вопрос трудно ответить одним словом. Главным образом, это русский роман – роман-идея, этический, метафизический, роман, который задает читателю самые глубокие метафизические вопросы. Например, о существовании Бога в «Братьях Карамазовых» Федора Достоевского или о том, чем люди живы, – это весь Лев Толстой. Даже символистский роман. Я же переводил «Петербург» Андрея Белого. Это эстетствующая проза, но в то же время и метафизическая. То есть – что такое эволюция, что такое присутствие Бога в хаосе истории – его белое и красное домино, противоположные начала.

– А чем вам понравился «Петербург»? 

– «Петербург» я особенно люблю, потому что когда я его переводил, я был начинающим преподавателем. И это остается как первая любовь. Я переводил «Котика Летаева» Андрея Белого с большим удовольствием. Переводить эти виртуозные партитуры Андрея Белого – все равно что их исполнять. И я так и считал, что исполняю партитуру так же, как каждый исполняет Клода Дебюсси по-своему. От всего этого осталось большое счастье.

– Жорж, вы признанный исследователь жизни и творчества Александра Солженицына. Когда вы открыли его для себя, он был живым классиком, пророком, позже историком…

– Нет, сначала он был не пророком. Сначала он был автором произведения «Один день Ивана Денисовича», в котором были отражены трудности и радости жизни маленького заключенного. Глазами этого малого человека увиден весь мир, все рабство, которое он переживает… Так что Солженицын тогда еще не был пророком и историком, хотя это уже было внутри.

– А сейчас, на ваш взгляд, есть современные писатели, заслуживающие внимания исследователя?

– Понимаете, к молодой прозе не относишься как к классической. Я, например, исполняю частично функцию издателя. То есть у меня есть своя коллекция современной русской прозы… Это совершенно другое дело, когда ты, как пионер, идешь на поиски интересной прозы или поэзии. Еще ничего не установлено, нет ориентира, никто не скажет: «Это классика. Это – будущая классика». Когда мы читаем произведения XIX века, до нас и для нас уже определили положительное и отрицательное. Когда в качестве историка литературы окунешься в контекст Федора Достоевского и Николая Гоголя, то видишь, что были и другие – неплохие. А в современной прозе интересно, что нужно самому искать то, что тебе нравится. Вот Марк Харитонов, писатель, которого я люблю уже четверть века, с тех пор как я прочел его первую вещь «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича». Я был захвачен. Это чувство, когда текст овладевает тобой и не отпускает… В следующих текстах это повторяется, и ничего не поделаешь. Даже если ты считаешь: «Ну, хватит! Достаточно. Я почитал его, надо перейти к другим». Но все равно остается к нему какая-то тяга. Я думаю, это есть и в живописи, и в кино.

– В одном интервью вы назвали своих любимых современных писателей – Марк Харитонов, Петр Алешковский, Андрей Дмитриев, Михаил Шишкин. Чем именно они интересны? И пополнился ли список за последнее время?

– Главным образом, одним именем – Мария Рыбакова.

– А чем она интересна?

– Ее роман в стихах «Гнедич» меня очаровал полностью, и я считаю, что это великий текст. Или, во всяком случае, магический, который содержит неимоверно многое: и античность, и Петербург, и украинские корни Николая Гнедича. Там есть и Константин Батюшков, и эротизм, и испанский роман, который он придумал. Получается тайна связи между временем Ахиллеса и временем Гнедича, между греческим простором и российским простором. Для меня это было большое наслаждение. Я потом читал все предыдущее у Марии Рыбаковой и видел, что эти скрещения у нее бывают очень часто. Скрещения культуры между Россией и Бразилией… И я это особенно люблю.

– В России вы бываете часто. Как проходят ваши визиты? Куда вы в первую очередь едете?

– В первую очередь в Петербург – у меня там много друзей. И я очень полюбил этот город. Раньше я смотрел на него как на музей, а теперь как на живой город. Поэтому каждый год я там бываю по два-три раза.

– И по каким питерским улицам вы любите гулять?

– По Галерной, по Английской, Дворцовой набережным, Моховой, Миллионной и по многим другим уголкам, которые я знаю и люблю…