Игорь Гамаюнов
Ты еще жив, но двигаться уже не можешь. Рисунок Николая Эстиса
…Бессонница изводила Степницкого. Мешало все: обломок луны, желтеющий за неплотно задернутой шторой; нудно-усталый вой поздних троллейбусов; мельтешащие картинки ушедшего дня – они наплывали, повторяясь, назойливые, как слепни на речном берегу.
И лица, лица кружили над его головой. Равнодушные, высокомерные, усмешливые, они злорадно ждали от него жалких слов, покаянных признаний: да, я такой же, как все, так же лгу близкому человеку, лелею свои подростковые комплексы; воображаю себя воителем с житейской нечистью – то ли Георгием Победоносцем, то ли еще одной модификацией Дон Кихота.
Одна из картинок повторялась: длинный коленчатый коридор; из-за поворота, чуть не сбивая его с ног, выворачивается на цокающих каблуках толстуха Волобуева с развернуто трепыхающейся в руках газетной полосой. И – останавливается. Улыбка почти детская. У нее праздник. В полосе заверстан ее материал про городок Ликинск, где, оказывается, наметились перемены к лучшему. Это, правда, всего лишь беседа, но зато – с самим Ивантеевым! С чиновником-богачом, у него свои интересы в Ликинске!.. Он осчастливил редакцию шестизначной суммой!.. От которой ей, Софье Волобуевой, как автору рекламной акции полагается 10 процентов! Она, правда, ничего не писала, лишь задавала Валерию Власовичу вопросы... Как бы задавала… Ну да, он их не слышал, ну и что?.. Ведь вопросы были вписаны ею в текст его доклада... У нас свобода слова, можно печатать все, смеется Волобуева.
Жизнь в мире фикций... В режиме безостановочного вранья... Когда была жива империя, этот способ бытия продлевал ей жизнь. Но от гибели не спас. Хотя неуклюжая правда подлинной жизни со всеми ее уродствами уже проступала сквозь имперский макияж. Сейчас то, что еще от империи осталось, повторяет ее судьбу. Лживый телемакияж осыпается, но доброхоты вранья не жалеют сил.
Так думал про нынешнюю жизнь журналист Степницкий, мучившийся бессонницей. В одну из таких ночей Влад, забыв посмотреть на часы, позвонил Стасу. Тот спросил, что случилось. А услышав про бессонницу, сказал: «Как же ты меня напугал, ведь четвертый час ночи!..» И продиктовал название мягкого снотворного. А с чего бы это все у тебя – поинтересовался. Влад прочитал ему по памяти Тарковского:
–...Но если я вступаю в дикий спор/ Со звездами в часы ночных видений,/ Не стану я пред ложью на колени...
– На колени?.. Так далеко у тебя зашло с Настей?.. Ну, ладно-ладно, успокойся, понимаю, не только в ней дело... Но в ком?.. В Елене?.. Да ты хоть понимаешь, с кем прожил 30 лет?.. Нет-нет, послушай, она же необыкновенная, редкая, удивительная женщина... Ну, хорошо, если не в этом суть, тогда в чем?.. Говори, говори.
И Влад говорил...
– Представь себе «Черный квадрат» Малевича. Представил? А теперь вообрази, что черную краску как бы размыло и образовался серый квадрат. Вот это – мое состояние. Серый тупик. Не черный, как символ конца творчества, краха цивилизации, смерти вселенной, а именно – серый! Ты еще жив, но двигаться уже не можешь. Ты увяз в серой дымке. Горизонт заволокло!
 |
| И вас не коробит
соседская нищета за пределами вашего забора. Фото Андрея Щербака-Жукова |
– Я понимаю, – говорил Степницкий, – мы сейчас обитаем на развалинах отечественного идеализма. И – на зыбкой иллюзии, будто на этот раз идем «правильным путем». Хотя чувство, что идем по краю и вот-вот сорвемся в пропасть, знакомо не только мне. Но доминанта состояния общества – нет, не паника... И даже – не тревожная озабоченность... А – веселый цинизм!.. Эдакая рабская насмешечка над собственным бессилием...
– В тебе говорит бывший отличник поселковой школы, читавший когда-то со сцены стихи Маяковского, – пытался вернуть Влада к реальности режиссер Климко. – Ты жертва пионерско-комсомольского воспитания. Как отчасти и я. Ведь в те годы, когда наш, казавшийся нам незыблемым строй на самом деле тихо потрескивал и рушился, мы, ощутив это, искали конкретного виновника наметившихся бед. А его не было! Он, этот виновник, безличен! Он – сумма исторических обстоятельств. Мы с тобой, извини, страдаем социальным инфантилизмом. Но это, на мой взгляд, лучше, чем впасть в цинизм, погрязнув в самоиронии, которую трудно отделить от самолюбования.
– Разумеется – лучше, – соглашался бывший судебный очеркист Степницкий, не забывший головокружительного праздника своих побед, вала читательских откликов, одержимости своей, заставлявшей любить редакционную жизнь временами больше жизни семейной, апологетом которой себя считал...
– Стыдно, друг мой Стас, быть одержимым... Стыдно утрачивать чувство реальности... Одна, но пламенная страсть – самоубийственна, разве не так?!
– Ну, не совсем так, – уточнял режиссер Климко, зная, как такая страсть множит иссякающие силы... – Да, конечно, в крайнем своем выражении она ослепляет... Может быть, дело в том, что мы любим крайности?!. В том, что мы жертвы этого пристрастия?.. Кстати, что с твоим сценарием о жертвах и жертвенности?.. По моим предположениям ты увяз в теме...
...Клубились над спавшей Москвой февральские облака, чреватые новым снегом и новыми холодами. Шла ночь к своему завершению. Но бессонница, одолевавшая журналиста Степницкого, теперь овладела и режиссером Климко.
… Утром он, стоя у окна, пил кофе.
– Ты уверен, что тебе нужно встретиться с этим олигархиком районного масштаба? – спросила его Елена, убирая со стола посуду.
– Ну, во-первых, не районного, а областного, а может, даже и федерального, он ведь чиновник Минсельхоза. Во-вторых, если я не пойду на встречу, он сочтет меня трусом.
– Ну и плюнь на это. Пусть им занимаются следователи, это их работа, а твое дело писать.
– Вот именно потому и хочу Ивантеева увидеть... Он мне сам по себе интересен: богач, при связях, а суда явно боится... Зовет поговорить… Значит, догадывается: даже если вина его не будет доказана, попавший под его снегоход Ваня Котков все-таки испортит ему биографию... Одним своим видом – на инвалидной коляске…
…Встреча была назначена в ресторане, расположенном в левом крыле редакции. Ивантеев, сам позвонивший Степницкому («У меня есть новая информация по интересующему вас делу...»), пожелал поговорить в неформальной обстановке. И легко согласился на ресторан.
Степницкий зарезервировал столик в дальнем углу, возле кадки с громадным, упиравшимся в потолок фикусом. Пройти туда можно было, обогнув в центре зала небольшой, выложенный крупными булыжниками бассейн с вяло пульсирующим фонтаном.
В этот дообеденный час ресторан пустовал. Проверяя, тщательно ли накрыты столы, бродил по залу скучающий метрдотель. Оказавшись у входа, он встрепенулся, увидев посетителя, склонившись, о чем-то его спросил и, сделав рукой плавный жест, повел вокруг фонтана к фикусу, где сидел со своим эспрессо Степницкий.
Посетитель был невысок, рыжеват. Сдержанно улыбаясь, сел, положив на стол тугую барсетку, расстегнул пиджачок серо-стального цвета, ослепив журналиста багрово-красным, вольно приспущенным галстуком, спросил, не пообедать ли им. Степницкий отказался, сославшись на поздний завтрак. Ивантеев понятливо кивнул, не стирая улыбки с квадратно-приветливого лица, покрытого золотистым налетом. («Неужели в студию загара ходит? Или – в Египет на новогодние каникулы мотался?» – предположил Влад.) И заказал себе «тоже кофе, только американо, в большой чашке».
– А ваш поздний завтрак и ночные сиденья за письменным столом мне знакомы, – продолжал улыбаться Валерий Власович. – Я до сельхозинститута в районной многотиражке работал. Ездил по колхозам, рапортовал то о посевной компании, то об уборочной… Потом в институтской многотиражке публиковался, пока не загрузили комсомольскими делами. Отвечал за самодеятельность. Сам выступал. Азарт так из меня и пер, особенно когда Маяковского со сцены читал.
Тут Валерий Власович, словно вспомнив детские шалости, легко рассмеялся.
– А еще у нас на курсе обожали Вознесенского: «Уберите Ленина с денег!» Помните?.. Смешные мы были... Да и какими еще нам быть, выходцам из провинции... Я родом из Пензенской области... А вы, Влад Константинович, откуда-то из-под Саратова?
– Разведка уже донесла?! Оттуда. Из степного Заволжья.
– Из казацкого рода? У меня тоже в роду казаки были. Я в вашем степном Заволжье как-то гостил, удивительные места, – мечтательно сощурился Ивантеев. – Приятель повез в степь на рыбалку, я думал – шутит, кругом полынь да ковыль. А на бугорок въехали, глядь – цепочка бочажков от пересохшей речки, она весной полна, даже течение есть, а летом – стоит. И в этих бочажках – пропасть сазанов!..
Он был мастером общения, этот невзрачный чиновник, негласно владеющий почти целым княжеством во владимирских землях. Ведь всех тех районных начальничков, тоже не лыком шитых, кто, поддавшись его снисходительно-обаятельной командировочной болтовне, продал ему по дешевке акции своих предприятий, нужно же было заговорить до смерти. До полной утраты трезвомыслия. Хотя, если деловые разговоры велись по-русски – в банной парилке или у рыбацкого костра, то трезвость мысли, конечно же, была близка к нулю... К тому же эта его располагающая улыбка, это веселое оживление в искрящихся глазах... Обаяние неотразимое!..
– У меня, если откровенно, детства не было, – в его интонациях прорезалась приятельская доверительность. – Пьющий папаша, слесаривший в колхозном гараже, властная маманя, телятницей работала, кроме меня у нее еще трое ртов, два моих брата и сестра. Я старший, вкалывал с малолетства…
Ему принесли кофе. Он, наклонившись, вдохнул аромат. Лицо его в этот момент, на мгновение утратив улыбку, приобрело сосредоточенно-суровое выражение. Кивнул официанту и снова заулыбавшись, окунулся в прошлое.
– Конечно, книжки читал запоем... Про графа Монте-Кристо чуть не наизусть знал. Мечтал уехать, найти клад, вернуться на «Жигулях» последней модели... А студентом я почти голодал, подрабатывал в Пензе дворником, со стройотрядами на заработки в Казахстан ездил... Потом – общественная работа... Такая морока!.. Комсомол, вы же помните, был на самом деле не школой коммунизма, как тогда говорили...
Саркастическая тень мелькнула в улыбке Ивантеева.
– ...А школой менеджеров, как сейчас сказали бы... Ну, а в девяностые меня занесло в бизнес. В те годы, скажу я вам, приключения у меня были почище монте-кристовских... И если вас, как журналиста-литератора, такой материал заинтересует, готов потратить пару-тройку вечеров... Тут – я уж раскрою вам свои карты – возникла идея у моих соратников выдвинуть меня в депутаты Госдумы, и небольшая брошюрка с фотоснимками про мой трудовой путь была бы очень кстати. Причем условие такое: гонорар вы назначаете себе сами!..
… Не ждал такого предложения Степницкий!.. Ошеломленно молчал, всматриваясь в собеседника. А может, его предложение – всего лишь провокационный блеф?..
– Но вначале я бы хотел понять, как вы относитесь к тому, что произошло в деревне Цаплино.
Улыбка ушла с квадратного лица Ивантеева.
– Там был несчастный случай: мальчишка на лыжах въехал под мой снегоход. Получил травму. Следствие подтвердило мою невиновность. Да вы это все знаете, ваш коллега из журнала – мне рассказывали – приезжал, интересовался.
– После чего на него в электричке было совершено нападение, из его рук вырвали сумку с документами.
– Ну, мало ли сейчас у нас нападений?! Да еще в электричке... И если только оно не придумано, то вряд ли имеет отношение к делу. К тому же у родителей мальчика нет ко мне претензий. А инвалидную коляску новой конструкции им на днях доставят... Или вам зачем-то очень нужен этот скандал?
– Нужна правда, – сказал Степницкий, внутренне содрогаясь от металлических звуков собственного голоса. – О том, что вы там, в своей вотчине, безраздельный хозяйчик. К тому же – совершенно безответственный. Я не говорю сейчас об истории с несчастным мальчишкой, это дело суда. Я о том, что у вас там люди живут в ситуации Средневековья – газа нет, за водой – к колодцу, печки топят дровами. Доярки работают на износ, а зарплаты копеечные. Пожаловаться некому, все начальство повязано взаимными услугами, а до главного акционера, то есть до вас, не доберешься, вы в Москве.
И чем больше Влад говорил, распаляясь, тем спокойнее и улыбчивее становилось лицо Ивантеева – он приветливо кивал Степницкому, словно подтверждая правоту каждого его тезиса.
– Да, Влад Константинович, вы все точно подметили... Это и в моей предвыборной программе есть: повышение зарплат, и не только дояркам. Газификация всех сельских поселений. Так что я вам буду благодарен, если вы – вместе со мной – возьмете эти вопросы под свой контроль.
«Виртуоз! – восхитился изумленный Степницкий. – Он хочет разделить со мной ответственность за собственную бездеятельность!..»
– А что вам помешало осуществить свой замечательный план до встречи со мной?
– Обстоятельства. Вы же знаете, что такое наша провинция...
Он говорил о провинции минут пять, безостановочно, тоном лектора, который настриг текст своего сообщения из газетных фраз. Этот словопоток переносил Степницкого в те далекие годы, когда начальство, отчитываясь на совещаниях, обрушивало на головы слушателей водопады демагогии. Степницкий слушал сейчас Ивантеева с жутким ощущением, будто время откатилось почти на три десятка лет назад, породив клоны прежних начальников…
– Но перечисленные вами обстоятельства не помешали вам построить в Цаплино двухэтажный «охотничий домик» с автономным электропитанием, отоплением и высоким забором.
– А вы считаете, что я, приезжая туда отдохнуть, должен жить в крестьянской избе?
– Да, считаю. Пока жители подведомственных вам деревень живут в состоянии средневековой нищеты.
– То есть вы хотели бы снова раскулачить богатых? – в глазах Ивантеева прорезался насмешливый льдистый блеск.
– Я бы хотел, чтобы у нас не было бедных.
– Вы, батенька, видимо, размечтались о капитализме с медово-сахарным социалистическим лицом, – засмеялся Ивантеев, довольный каламбуром. – Но тут вот какая проблема: народ наш не привык еще к рыночной экономике, не умеет работать.
– Да, с народом вам не повезло...
– По-моему, вас, журналистов, пора лечить от ненависти к чиновникам, – Ивантеев уже не скрывал своего раздражения. – Да я бы тех, кто разбогател, используя преимущества рыночной экономики, представлял бы к ордену!
– И вас не коробит соседская нищета за пределами вашего забора?
– Не коробит, – жестко усмехнулся Ивантеев. – Каждый должен получить от жизни свой пинок под зад...
