Из Мордовии в Сорбонну

Сегодня у нас есть доброкачественный повод поднять бокал в память первостатейного русского таланта, замешенного не на мрачной подпольщине и мизантропии, но на светлой вере в Слово, которое, мы помним из Иоанна, было Бог. Эта светлая гармоничность тем более ценна, что в человеческой судьбе Синявского было и вынужденное подполье, и многолетнее пребывание в мертвом доме, а в литературной - и непонимание, и прямая травля. Но, как в волшебной сказке, все победила любовь, а многоголовый дракон оказался повержен.

Не скажешь об Андрее Синявском его же словами о Пушкине, мол, вбежал в литературу на тоненьких эротических ножках, - ему эти самые пушкинские ножки отпелись потом по полной программе. Никак не вбежал - прокрался, прополз, таясь под конспиративным псевдонимом Абрам Терц, и так партизанил, что ровно десять лет гэбуха не могла его расшифровать. Начал он свою подпольную беллетристическую карьеру тридцати лет от роду, когда еще и скандала о малахольном докторе (выражение Набокова) даже не назревало, Пастернак получит Нобеля за "Живаго" лишь через пять лет. А Терц уже писал рассказы, которые, не мог же он не понимать своим якобы еврейским умом, никак здесь напечатаны не будут, только там. Первый рассказ - "В цирке" - датирован 1955 годом. В нем, как и в следующем - "Графоманы", все фирменное от Синявского уже есть: ирония по адресу русского литературоцентризма, обилие намеков, парафразы и скрытые цитаты, гоголевско-достоевско-булгаковский гротеск и тонкий намек на толстые обстоятельства, что в стране большевиков приличному человеку тонкой умственной и душевной организации жить положительно никак невозможно. Жанр ранних вещей Синявского можно определить как фантасмагорическая публицистика в форме фикшн.

Читать его раннюю беллетристику надо в свете поздних книг. Пожалуй, лишь роман "Любимов" самостоятельно вошел в литературные анналы - кстати, именно это произведение начала 60-х КГБ и взъярило, оно и вменялось. Если угодно, это продолжение линии Чаянов-Замятин-Платонов, некая антиутопия, но не помещенная в будущее, а разворачивающаяся здесь и сейчас. В районном городке Любимов вспыхнуло восстание, а кремлевские вожди его подавляют. Заметим, что аллюзия на этот роман есть у Вени Ерофеева (эпизод с восстанием в Петушках), а Пьецух, кажется, прямо позаимствовал сюжет.

"Разоблачили" Синявского только в 1965-м, и в следующем году состоялся знаменитый процесс Синявского-Даниэля. Именно в своем последнем слове Синявский и дал свою бессмертную формулу, что, мол, у него с советской властью не идеологические, а эстетические расхождения. Позже, уже без коммунистов, выяснилось, что его эстетические предпочтения расходятся и с местным сервильным литературоведением, и вообще с ординарными взглядами на культуру. Он отсидел шесть лет из семилетнего срока, вышел и через год эмигрировал. Как это бывает с гениями, лагерные годы были для него весьма плодотворны: он написал отличную книгу "Голос из хора", а недавно его жена Мария Васильевна Розанова издала его письма из зоны, "127 писем о любви". Его знаменитая книга "Прогулки с Пушкиным" в общих чертах тоже складывалась во время заточения.

Прославило Синявского его литературоведение, ослепительно оригинальное, напитанное изумительным знанием предмета и широтой взгляда: он писал о Гоголе, о Розанове, о русском фольклоре. В 1988 году, когда автор уже давно профессорствовал в Сорбонне, главный редактор "Октября" Анатолий Ананьев сделал дерзкий по тем временам ход: он перепечатал в отрывках "Прогулки с Пушкиным", давно вышедшие в тамиздате. Какой прекрасный вой и лай раздался на родине Абрама Терца, каким скипидаром под хвост местным охранителям плеснул сорбоннский профессор. Надо полагать, он был доволен, листая в кафе в Латинском квартале тогдашнюю советскую прессу. Только не надо думать, что Синявский кого-то нарочно эпатировал: он лишь написал "своего Пушкина", повторяя по памяти строки стихов, прозы и писем в ночном лагерном бараке. По точному замечанию одного исследователя, Синявский в этой книге применил прием "литературоведческого потока сознания". Тут-то и стало ясно, что он - блестящий писатель, не беллетрист, но и не академический вед, а вольный автор, литературовед-писатель (этой касты - Мережковский, Тынянов, Шкловский, Ходасевич), предметом роскошных и остроумных наблюдений и описаний которого были не социум, а пространство литературы.

Впрочем, все было им самим предсказано. В рассказе "Квартиранты" (1959) главное действующее лицо, альтер эго автора, - некий старичок вполне бесовских свойств, сосед по коммуналке. Он-то и открывает герою правду: обитает здесь нечистая сила, русалка-надомница, леший-краснодеревщик, домоуправ Шестопалов. Герой очень начитан, его близость повествователю Абраму Терцу очевидна: она в том, что оба живут исключительно в мире литературы, в координатах литературы. Потом, у литераторов-постмодернистов, это переплетение книжного и реального станет общим сквозным приемом: будь то итальянец Умберто Эко, русский Саша Соколов или автор "Хазарского словаря" серб Павич. Как славно, что в начале этого списка, с красной строки мы можем поставить имя Андрея Донатовича Синявского, полемиста, задиры, зэка согласно русской традиции "деланья биографии" государством своим избранным подданным, остроумца, автора на все времена.