Марат Бисенгалиев
|
|
К началу XX века в душе Макса Вебера националист полностью победил имперца. Фото Эрнста Готтманна 1918 года |
Главный фактор, определяющий империю во все века, – это ее границы. Отметим чисто юридический момент: превращение этой державы из республики в империю при Октавиане Августе ничего в сути государства не поменяло. Страна объективно была империей уже давно, таковой и осталась.
Именно это государство можно считать не только первым, но и самым законченным имперским проектом. Практически на всех направлениях Римская империя достигла своих естественных границ – побережья океана, непроходимых лесов, быстрых рек, пустынь, степей, болот, горных хребтов. Внешняя экспансия в этой ситуации теряла смысл. Единственным исключением стала борьба с парфянами. Десятки тысяч отборных легионеров в течение не одной сотни лет направлялись на северо-восток и находили там свою гибель. В итоге Парфянское царство все-таки рухнуло, но на его руинах возникло примерно такого же плана государство Сасанидов, и все для Рима началось по новой.
Рим и его правопреемники
Рассмотрим Рим в его идеальной фазе существования на рубеже тысячелетий. Что скрепляло эту огромную даже и по сегодняшним меркам державу? Ее законы, финансы, торговля, военная сила, знаменитые римские дороги, единый язык, наличие института гражданства. Таковы основные механизмы имперского статута.
Среди них принципиально нет ничего похожего на «национальное единство», поскольку Римская империя была полиэтнической и оставалась таковой до своих последних дней. Сословные, религиозные, имущественные и прочие различия, не говоря уже о статусе гражданина, были в Риме куда важнее этничности.
Империя распалась под ударами полчищ варваров. И на ее руинах возник довольно рыхлый конгломерат под названием Sacrum Imperium Romanum Nationis Germanicae, в русском переводе – Священная Римская империя германской нации.
К сожалению, подобный перевод дает ложную отсылку к современному – и, кстати, тоже многозначному – смыслу термина «нация». В настоящем Риме действительно было понятие natio, имеющее этическую окраску в тогдашнем понимании, но в средневековом праве термин Nationis уже означал большие группы людей, механически соединенные друг с другом исключительно территориальной принадлежностью. То есть смысл этой реинкарнации античного Рима был в союзе мелких германских и не только государств разной формы правления, объединенных общим государем.
Есть один важный момент: Германская империя конца XIX – начала XX века считалось правопреемником именно его, Первого рейха (Erstes Reich), он же Altes Reich (Древний рейх), и именовалось Zweites Reich, то есть Второй империей. Эта неточная терминология сыграла определенную роль в практической идеологии кайзеровской Германии.
Первый император Второго рейха кайзер Вильгельм крайне неохотно принимал титул «цезаря» – звание короля его вполне устраивало. Но Бисмарк настоял.
Термин «империя» продолжал оставаться в моде. Из классических империй есть смысл вспомнить только империю Наполеона Бонапарта, интересную, хотя и крайне недолговечную. Но недостатка в императорах в европейской и не только политической географии не было. Вспомним хотя бы отечественного Петра Великого, получившего титул императора просто в подарок и затем передавшего его по наследству всем последующим Романовым, а также бразильских императоров.
Проведем небольшую рекогносцировку на европейском пространстве конца XIX века. На западе от Германии находилась тоже классическая, но уже колониальная империя, а именно Третья Французская республика.
Именно она, а вовсе не Вторая империя Луи Наполеона, победа над которой в 1871 году и послужила толчком для создания объединенной Германии, может считаться эталоном империи колониальной. Как минимум по двум причинам: французы, в отличие от британцев, не переселялись в колонии, кроме как на время, и не пытались встроиться в существующую там до их агрессии систему управления. И доход от эксплуатации колоний распределялся среди граждан Франции достаточно равномерно, что ставило эту метрополию в более привилегированное положение по сравнению с многочисленными низшими классами «владычицы морей». Мрачный быт обитателей лондонского дна прекрасно описал Джек Лондон в сборнике очерков «Люди Бездны» – опубликован в эпоху расцвета британского империализма, в 1903 году.
Становление пангерманизма
А вот к югу от Германии располагалось что-то весьма похожее на классическую империю, а именно Австро-Венгрия. Формально именно она была законной наследницей Первого рейха, ибо после упразднения его Наполеоном в 1806 году император Священной Римской империи Франц II превратился в чисто австрийского императора Франца I.
С точки зрения членов Пангерманского союза (Alldeutscher Verban), пытавшихся стать главными идеологами кайзеровской Германии, существование Австро-Венгрии в ее тогдашнем виде противоречило интересам немцев как нации. Интересно, что от этого пункта своей программы отказались только в 1903 (полностью в 1908) году под давлением правящих кругов Второго рейха, которые очень дорожили отношениями с габсбургской монархией.
В целом австрийским землям действительно не был присущ национальный немецкий дух – как минимум в тех масштабах, которые требовались пангерманцам. В имперской столице Вене немногим менее половин ы населения составляли «инородцы» – чехи, евреи, словаки, мадьяры, поляки. Даже формально нейтральный наблюдатель, в будущем основатель сионизма, а изначально венский журналист Теодор Герцль в своих письмах близким с некоторым раздражением обращал их внимание на чрезмерную этническую пестроту столичных обитателей.
Еще одно свидетельство оставил более известный в нашей стране Ярослав Гашек, упомянув в своей саге о бравом солдате Швейке некоего майора Венцеля, который «как огня боялся национальных распрей. Женат он был на чешке. Когда-то давно, служа в чине капитана в Кутной Горе, он попал в газеты, спьяну назвав официанта «чешским сбродом», хотя сам и дома, и в обществе говорил исключительно по-чешски». В общем, Австро-Венгрия действительно была интернациональной империей – и большую часть ее жителей это вполне устраивало.
А что же Германия? В ее тогдашних границах все национальные меньшинства вместе составляли 7% населения, то есть государство было практически мононациональным.
Единственным исключением была аннексированная Пруссией при разделах Польши Позенская область, где немцев и поляков было примерно поровну. Но при этом польское население экономически было крайне ослаблено. Край был аграрным, а землей владели прусские помещики – юнкера.
Даже при всем желании навредить германскому делу, ни малейших признаков которого польские батраки не проявляли, их возможности в этом плане стремились к нулю. Но в 1895 году сравнительно молодой ученый Макс Вебер, будущая звезда мировой социологии, автор концепции о прямой связи протестантизма и капитализма, внезапно обеспокоился «польским вопросом».
За национальное государство
Это было странно, поскольку масштабы рассматриваемой им проблемы были малы и даже само ее наличие – сомнительно. Впрочем, даже больше, чем микрокризис, в отсталой аграрной Познани Вебера беспокоил факт эмиграции поляков в поисках лучшей доли в бурно развивающуюся промышленную Рурскую область, где, кстати, им было комфортнее, чем на малой родине, в плане религиозной общности с тамошними работодателями католиками.
Даже сезонные сельскохозяйственные рабочие из российской части Польши, и те Вебера раздражали, причем в этом вопросе он оказался «святее папы Римского». То есть в его душе националист полностью победил имперца. Но поскольку такие взгляды в Берлине сильно не поощрялись, ученый озвучил их не для широкой публики, а для коллег по Фрайбургскому университету в 1895 году.
Вместе с тем как добросовестный исследователь Вебер отмечал объективные классовые противоречия между интересами прусских юнкеров, которые в силу исторических условий составили важнейший кадровый резерв высших эшелонов власти кайзеровской Германии, и интересами всей германской нации.
Впрочем, беспокоили ученого не только экономически слабеющие и никак не расстающиеся с устаревшим прусским самосознанием юнкера, но и мало интересующаяся политическими вопросами немецкая буржуазия, тоскующая «по явлению нового цезаря, который защитит их: снизу – от находящихся на подъеме классов из народа, сверху – от социально-политических порывов, в которых их подозревают немецкие династии».
Судя по всему, в цезари на тот момент не годился даже Бисмарк – по определению Вебера, величайший из юнкеров: «Им (немецким буржуа. – М.Б.) недостает великих властных инстинктов класса, призванного к политическому руководству… Для великой нации не бывает ничего более разрушительного, чем когда ею руководит политически невоспитанное мещанство».
Досталось на орехи и воспетому классиками марксизма германскому пролетариату. «В экономическом отношении верхние слои немецкого рабочего класса гораздо более зрелы, чем хочет признать эгоизм имущих классов, – пишет Вебер, – но в политическом же отношении он бесконечно менее зрел, чем хочет внушить ему журналистская клика, желающая монополизировать руководство над ним». То есть власть рабочего класса как таковая профессора-социолога не слишком пугала, но при условии ее соответствия задачам, стоящим перед нацией.
Из приведенных выше цитат понятно, что Вебер, с одной стороны, желал увидеть в современном ему германском государстве в первую очередь именно аппарат по продвижению интересов этнических немцев, причем считал его конструкцию в этом качестве весьма далекой от совершенства, а с другой – проявлял малообоснованный алармизм по поводу неких неназванных угроз.
Теории и реальность
Тут уместен небольшой экскурс в реальную историю Германии того времени, ибо страна действительно достигла выдающихся успехов.
В науке имело место суждение, что в мире до Первой мировой войны существовали две примерно равные по масштабу науки – германская и вся прочая.
В промышленности, благодаря созданию единого экономического пространства и включая удачно аннексированные Эльзас и Лотарингию, в стране появилась базовая отрасль черной металлургии, а на ее основе – развитое передовое машиностроение и химическая промышленность.
Великолепно развивалась логистика – как железнодорожный, так и водный транспорт.
Удалось заключить крайне выгодное экономическое соглашение с Россией, по которому в Германию гарантированно поставлялись значительные объемы зерновых, необходимые для промышленного роста.
По понятиям того времени в стране существовала максимально возможная классовая гармония. Предприниматели относились к своим рабочим с достаточным уважением и пытались создать для них комфортные условия труда.
В целом страна развивалась динамично, но были и сложные моменты, во многом субъективные.
Крайне слабая дипломатия, которая унаследовала худшие прусские традиции. Большой неудачей был и слишком тесный союз с Австро-Венгрией, который в итоге и втянул Германию в роковую войну.
Напротив, германская военная машина оказалась слишком совершенной – и изнывающей от отсутствия возможности показать себя в деле. Можно вспомнить биографию фельдмаршала фон Гинденбурга. Он успел повоевать молодым прусским лейтенантом, но в 1911 году вышел на пенсию генералом, кроме как на учениях нигде и никем не командуя. С учетом унаследованного от Пруссии ключевого места армии в германском государстве тяга к войне как таковой сыграла важную роль в развитии событий по тому неудачному для Германии сценарию, который в итоге реализовался. Знаменитый план Шлиффена, напоминающий шахматный самоучитель по игре с самим собой, был ярким проявлением идеи «войны ради войны».
Были и другие негативные факторы: неудачная колониальная политика, результаты которой, по едкому замечанию Вебера, были «до смешного скромны, но сопровождались таким шумом, как будто речь шла о поглощении половины мира»; недостаток кредитных средств; необходимость постоянно принимать во внимание французское стремление к реваншу за Эльзас-Лотарингию.
При всем объективном благополучии германские элиты, включая интеллектуалов, видели будущее своей родины в неизбежных боях. Правда, цели ставились разные. Такие современники и коллеги Вебера, как Освальд Шпенглер и Фридрих Науманн, традиционно склонялись к классическому имперскому проекту. Берлин им виделся новым Римом, а грядущая Imperium Germanicum, или, по Науманну, Mitteleuropa – чем-то обширным и безудержно экспансивным. Вебер придерживался иной концепции.
Государство имперского масштаба
Что же это был за проект, призванный воплотить в жизнь чаяния 70 млн немцев? Ответ на этот вопрос можно найти в докладе «Германия в кругу европейских великих держав», сделанном Вебером на собрании Прогрессивной народной партии 27 октября 1916 года. Несмотря на весьма неудачно начатую и так же неудачно развивающуюся для Германии войну, ученый не терял надежды на достижение важных целей немецкого народа.
«Мы – могущественное государство (Machtstaat)» – так идентифицировал ученый современную себе Германию. Справедливо замечая определенное невезение, выраженное в близком соседстве со всеми остальными великими державами Европы – Великобританией, Россией и Францией, Вебер видел усиление безопасности своей страны в окружении Германии небольшими дружественными странами.
Такие национальные государства, как Дания или Голландия, представляются ему комфортными и желанными соседями. Причем он вовсе не ограничивается уже существующими политическими образованиями и формулирует весьма смелую мысль следующего содержания: «Нам суждено, чтобы эта война подняла западнославянский вопрос и чтобы мы на Востоке стали освободителями малых народов, даже если бы мы этого не хотели».
В комплекте с тезисом, что «отношения с Австро-Венгрией представляют собой сложные проблемы», можно с большой вероятностью предположить, что Вебер имел в виду не только будущую независимую Польшу, но и еще какие-то славянские народы, которые в состав России на тот момент не входили. В общем, классический пангерманский подход к австро-венгерскому союзнику сопровождал Вебера и в разгар Первой мировой.
Тем более что «союзник» постоянно паниковал, хотел сепаратного мира или больших денег на поддержание своей экономики в действующем состоянии. И вообще в Вене сильно переживали, что рутинная идея слегка проучить злодеев-сербов ввергла империю Габсбургов в катастрофу великой войны.
Но вернемся к Веберу. Интересны представления ученого о тех реальных целях, которых стоило бы достичь после победы Германии. Он сразу пресекает тенденции к расширению территории страны за счет негерманского элемента. Речь в первую очередь идет об уже оккупированной еще с 1914 года Бельгии и о северных департаментах Франции, аннексию которых он отвергает именно в силу этнической чуждости тамошнего населения. И речь идет не только о французах или валлонах, но и о родственных немцам по крови фламандцах.
«Мы культурно заинтересованы в том, чтобы фламандская этническая принадлежность не деградировала, а политически – в том, чтобы она не попала под чисто французское влияние». Это интересный тезис, притом что Вебер как специалист и по экономическим вопросам знал, что для немецкой торговли контроль над портом Антверпена был бы выгоден. Но война, по твердому убеждению Вебера, велась не по экономическим причинам.
Приняв на время ошибочную точку зрения профессора-социолога, что Германия в 1914 году стала жертвой агрессии внешних сил, разберем его важнейший тезис о сути немецкого государства. Это не империя в классическом понимании, а именно национальное государство, причем оно должно оставаться таковым и впредь. Но сходство Machtstaat с имеющимися вариантами национальных государств – малыми по размерам Дании, Нидерландами, Швецией и т.д. – не абсолютное.
«Большое могущественное государство с населением в 70 млн человек, безусловно, может многое, чего не могут швейцарский кантон или такое государство, как Дания». При этом не теряя ни своего национального характера, ни особой культурной миссии, ни ответственности перед историей – все это ученый считает вопросами первостепенной важности.
«Германская война – это война чести, а не изменения карты и экономической выгоды» – этот тезис абсолютно не имперский. Вебер, естественно, использует и термин «рейх», который принято переводить как «империя», поскольку это официальный термин. Его же личный Machtstaat – это именно национальное государство немцев имперского масштаба, окруженное союзными ему небольшими странами, в пределах которых Германия и будет осуществлять свою культурную миссию.
Великогерманское решение
Есть смысл особо остановиться на отношении Вебера к воюющей против Германии на тот момент России. Он видит в ней главную угрозу, понимая мощь и силу восточного соседа – особенно потенциальную, в случае преобразования империи Романовых из сословного в национальное государство, что без особого успеха попытался осуществить Столыпин. Поскольку в тот момент в германских элитах царили весьма примирительные намерения именно в плане надежд на заключение сепаратного мира с Петербургом, Вебер на всякий случай сильно преувеличивает степень враждебности восточного соседа к Германии, каковой в принципе не было до самого начала Первой мировой войны.
Сложный механизм военного союза с Францией скорее всего не повлиял бы на развитие событий летом 1914 года, не объяви Германия войну всем вокруг. К примеру, во время Марокканских кризисов 1906 и 1911 годов на помощь Франции приходила исключительно Великобритания. Видимо, любимый президентом США Рейганом принцип «имеют значение не намерения, а возможности» сильно влиял на те рекомендации, которые Вебер озвучивал с доступных ему трибун по поводу причин и желанных результатов Первой мировой. Но «прусская военщина» не нуждалась ни в чьих советах, ей надо было штурмовать Верден и топить транспортные суда по всей Атлантике.
А когда война все-таки закончилась так, как закончилась, пришло время интеллектуалам подводить неутешительные итоги с прицелом на будущее. С точки зрения Макса Вебера, Германии был необходим «отказ от империалистических химер». Требовалось очистить «великогерманское решение» от унаследованной из прошлого прусской управленческой оболочки. Причем прямо порицались «адмиральская демагогия» и «генеральская диктатура», а также потакающая всему этому монархия.
Курс же на построение национального государства – в тексте «чисто автономистский идеал национальности: самоопределение всех германских областей ради объединения в независимом государстве ради безусловно мирного поддержания нашего своеобразия в кругу европейских народов» – оставался для Вебера единственно верным. И хотя Веймарская республика мало походила на желанный Machtstaat, еще не все было потеряно.
Но в 1920 году ученый умер. Через некоторое время после его смерти к власти пришли нацисты, стремящиеся к мировому господству любой ценой. Эти идеи, претворяемые в жизнь бесноватыми руководителями Третьего рейха, к Максу Веберу никакого отношения не имели. Скорее Евросоюз 1990-х годов, в котором установилось полное экономическое господство объединенной Германии, мог бы порадовать мятежный дух покойного профессора.
Впрочем, бесславный конец и этого панъевропейского проекта, который сегодня очевиден любому неангажированному наблюдателю, вряд ли объясним только экономическими причинами или даже конспирологией. Возможно, когда-нибудь и в современной немецкой науке найдется новый гений в области общественных наук и укажет на системные ошибки, которые превратили так и не осуществленный в полной мере германский Machtstaat в без пяти минут Failed state.
