0
5953

17.08.2022 17:26:00

Вышли на площадь уроды

Достоевский, Высоцкий и гераклитова метафора Михаила Шемякина

Тэги: высоцкий, шемякин, россия, достоевский, проза, поэзия, мемуары


30-13-2480.jpg
Незавидная судьба у многострадальной
России!  Рисунок Михаила Шемякина.
А начать придется с личной справки. После Бродского мы с Леной Клепиковой ни о ком, наверное, столько не писали, как о Шемякине,– порознь и вместе. Не только благодаря близким личным отношениям, питерскому землячеству, ровесничеству (год-два разница) и нашему – всех четверых! – отмежеванию от шестидесятников, но и по огромному значению обоих – поэта и художника – в нашей жизни. Достаточно сказать, что наше московское мемуарно-исследовательское пятикнижие мы завершили книгой под знаковым названием «Путешествие из Петербурга в Нью-Йорк. Шесть персонажей в поисках автора: Барышников, Бродский, Довлатов, Шемякин и Соловьев с Клепиковой» (М., 2016).

И вот теперь появился повод снова написать о Михаиле Шемякине – прибыв в Клаверак под (топографически над) Нью-Йорком, чтобы оттуда перевезти свой супермузей к себе в Chateau de Chamousseau, Миша вручил нам чудный и чудесный фолиант – «Преступление и наказание» Достоевского со своими метафизическими иллюстрациями. Само собой, с дивным автографом: «Дорогим моим друзьям – незабвенной юности – Володе Соловьеву и Лене Клепиковой – с неизменной любовью к ним – (Человекам!) и к их замечательному творчеству! Ваш – Миша Chemiakine».

Книга вышла не так давно (М.: АСТ, 2022), а работал он над ней с нашей общей питерской юности. За это время он проиллюстрировал еще с десяток, наверное. Хотя какой он иллюстратор – скорее соавтор Гофмана (новеллы), Пушкина («Русалка»), Гоголя («Нос»), Бобышева, Высоцкого, Юппа (стихи), Мамлеева (рассказы), а теперь вот Достоевского. В том смысле, что иллюстрации Шемякина не иллюстративны, то есть без никакого буквализма. Писатель и художник не повторяют друг друга – скорее дополняют, их трактовки необязательно совпадают, а иногда и полемичны.

Взять тот же бестиарий Бобышева–Шемякина в их совместной книге «Звери с. Антония» (New York: Apollon Foundation, 1989). Если Бобышев своим барочным стихом озверяет человека, то Шемякин, наоборот, очеловечивает зверя, и его пантера, единорог или бабочка антропоморфны. Если он и обращает внимание на отличие человека от зверя, то сравнение, увы, оказывается не в пользу человека.

– Животные? – говорит Шемякин, в чьем клаверакском поместье, а теперь во французском замке мирно уживаются с Сарой и Мишей Шемякиными дюжина разнопородных собак и котов, и экоцид приравнивает к геноциду. – В их основе – инстинкт, простодушие, невинность... Мы, а не животные – падшие ангелы...

– В человеке Бог снимает с себя ответственность и возлагает ее на плечи homo sapiens, – отвечаю я цитатой из моего любимого Шеллдинга.

«Меньшие наши братья» испытывают ничуть не менее сложные и утонченные чувства, чем мы: к примеру, любимое занятие шемякинского пса Филимона, склонного к созерцанию и медитации, – наблюдать закат солнца. А когда заходит речь о мощном интеллекте крыс, Шемякин, не без тайного злорадства, говорит, что, повернись генетическая история чуть иначе, не человек, а крыса на каком-то ее витке стала бы венцом творения и хозяином на земле.

Само собой, у Бобышева–Шемякина были многочисленные предшественники – faiseurs de diables. Самое известное воплощение этого дьявольского сюжета у Босха – его триптих «Искушение Св. Антония» в лиссабонском музее. Шемякин изобразил этого анахорета выглядывающим из глазницы гиперболического черепа. Это точная иллюстрация к мощной стиховой характеристике Бобышева: «Глядит аскет из мозговой пещеры...» – и одновременно в близком родстве с многочисленными черепами в живописи, графике и скульптуре Шемякина. Черепомания берет начало опять-таки в детстве художника: в кабинете отца он видел знаменитую пирамиду черепов на картине Верещагина, а сам частенько натыкался на черепа русских и немецких солдат в послевоенном Кенигсберге.

– Я люблю этот образ и как совершенную скульптурную форму, и как философский элемент, который говорит мне о моем прошлом и о моем будущем, – признается художник.

Так, может быть, выглядывающий из черепа-пещеры пустынник есть своего рода метафизический автопортрет самого художника? Избегнем, однако, домыслов и отсебятины, тем более у Шемякина есть и «официальный» конный автопортрет, где череп также присутствует, как, впрочем, и другие некроэлементы. Законный вопрос: а в чем, собственно, разница между миро-творцом и мифо-творцом, окромя единой буквы? Ведь миф и есть мир, пусть и потусторонний, с самыми невероятными и страховитыми существами, какие только может изобрести человеческая фантазия. Босх с его буйной, необузданной фантазией был, как известно, любимым художником испанского короля-изувера Филиппа. А как бы отнесся к шемякинскому паноптикуму Сталин? Вопрос, признаю, гипотетический. А вот что, в самом деле, интересно: где Шемякин подсмотрел это гениальное ублюдство? Откуда явились эти гротески, упыри и уродцы? Из Апокалипсиса? Из фольклора? Из сновидений? Или художник-трагик творит в соавторстве со своей трагической эпохой?

* * *

О звездной дружбе Владимира Высоцкого и Михаила Шемякина я писал в книге «Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых» (М., 2016), для которой уболтал Шемякина дать не только иллюстрации, но в «гостевой отсек» чудесный мемуар «Марина, Мариночка, Маринка», героиня которого Марина Влади уже в своих воспоминаниях пишет, что «Миша Шемякин был такой худой, что разглядеть его можно было только в профиль».

Хоть дружба двух этих художников продлилась всего шесть лет, до преждевременной, в 42 года, гибели Высоцкого, да и встречались они не так часто – во время наездов Высоцкого в Париж, но обоим на эту дружбу крупно повезло – это был духовный союз по причине сродства душ. Кто знает, может, ни у Володи, ни у Миши не было по жизни более близкого человека. Именно в эти годы – 1975–1980 − Шемякин записал 107 песен Высоцкого. Помимо высокого качества самих записей необычайно важен уникальный, интимный адрес исполнения: Высоцкий пел не для безликой аудитории, а для своего близкого друга.

Эта дружба продолжилась post mortem: мало того что Шемякин способствовал трехтомному нью-йоркскому изданию Высоцкого в 1988 году, но в приложении к этому самому полному по тем временам собранию выпустил отдельной книжкой его стихи и песни со своими рисунками. Шемякин не просто придерживается стиховых драйвов, но отталкивается от них и дополняет. Ну да, по Декарту – тот самый щелчок, который приводит в движение в данном случае художественное воображение. Стихи Высоцкого – как источник вдохновения и кормовая база для Шемякина. Зритель может сопоставлять и сравнивать слово и изо, но вправе рассматривать эти рисунки как самостоятельные произведения искусства. Из этих семи черно-белых образов за 30 лет выросла целая симфония в цвете – 42 изображения, собранных в книге «Две судьбы» (СПб., 2012). На обложке и на титуле два автора – Владимир Высоцкий и Михаил Шемякин. Этой итоговой книге − с текстами и рисунками, фотографиями и воспоминаниями, комментариями и факсимиле – в высшей степени присущи полифонизм, трагизм, многомыслие. Она не только о сдвоенной, сплетенной судьбе двух художников, но о трагической судьбе России под их пристальным скрещенным взглядом.

Несмотря на великие взлеты, трагическая судьба России была усугублена и продлена во времени, и никакого просвета в конце этого бесконечного туннеля не видно. Увы.

Вот почему даже зонги Высоцкого к любимовскому спектаклю «Десять дней, которые потрясли мир», хронологически отнесенные к революциям 17-го, когда «в куски разлетелася корона», прочитывались тогда и до сих пор, особенно после прекрасного образа страстотерпицы России, распятой на кресте, в рисунке Шемякина, именно как «гераклитова метафора» по Мандельштамову определению:

Схлынули вешние воды,

Высохло все, накалилось,

Вышли на площадь уроды,

Солнце за тучами скрылось.

А урод-то сидит на уроде

И уродом другим погоняет,

И это все при народе,

Который приветствует вроде

И вроде бы все одобряет.

– Ну что ж, четче, чем сказал Высоцкий, не скажешь! – комментирует Шемякин. − Незавидная судьба у многострадальной России! Сколько раз вели мы ее, истерзанную и оплеванную, на очередное распинание! И сколько же будем еще распинать ее, глумиться над ней…

Высоцкий был «трагическим тенором эпохи», пусть его тенор был хрипловатым, охрипшим, хриплым. Вот-вот: «Охриплый голос мой приличен песне». Уж коли речь о поэте, то и цитаты из поэтов, пусть и в хронологически обратном порядке – Пушкин вослед Ахматовой, хотя ввиду общеизвестности я мог обойтись и без ссылок. Трагической эпохе под стать охриплый голос ее трагического тенора. Вот эту трагическую изнанку даже самых развеселых песен Высоцкого и почувствовал его друган Шемякин как никто другой. По совпадению с собственным трагическим мироощущением? Его рисунки – не просто дань дружбе, но по внутренней нужде, по личной творческой необходимости. В этих антииллюстративных иллюстрациях трагизм поэзии Высоцкого усилен за счет его трагической судьбы. Смерть художника отбрасывает обратный отсвет на его творения, перенаправляя и напрягая их сюжетный драйв и круто меняя семантику.

Как «Калина красная» стала восприниматься после смерти Шукшина в качестве, что ли, предсказательной ленты, так и стихотворение Высоцкого на смерть Шукшина – «Еще ни холодов, ни льдин. Земля тепла. Красна калина. А в землю лег еще один на Новодевичьем мужчина» – семантически изменилось после гибели самого Высоцкого и приобрело автобиографические черты – как преждевременный некролог самому себе, как эпитафия себе заживо. Как, впрочем, и другие его стихи и песни – к примеру, «Мои похоронá», к которым Михаил Шемякин сделал страшный и по сю пору актуальный рисунок: Высоцкий в гробу, а вокруг те, кто наживается на его смерти, используя его посмертную славу себе в карман. То же, впрочем, происходит с другими ранними покойниками – Бродским, Довлатовым…

Текст не неизменен во времени. Вроде бы те же слова, буквы, запятые, да не те! Не меняя слов, время переписывает наново поэзию и прозу. Потому и «гераклитова метафора», что текучесть есть неотъемлемая черта искусства. Один в один, эта дефиниция подходит к прочтению Михаилом Шемякиным стихов и песен Владимира Высоцкого.

* * *

Когда-то Мстислава Добужинского называли лучшим читателем среди графиков Петербурга. Я люблю этого художника тотально, всего, но «Белые ночи» Достоевского–Добужинского полагал кульминацией его утонченного искусства и, само собой, лучшим в изо портретом «умышленного» города моего любимого-нелюбимого писателя.

Имея такого блистательного предшественника-конкурента, Шемякин превзошел Добужинского в своем метафизическом цикле к «Преступлению и наказанию». И то сказать, в отличие от прозрачной повести раннего Достоевского роман Достоевского не просто глубже, а глубиннее, многослойнее, психоаналитичнее (пусть анахронизм!) и дает художнику вариативные возможности для прочтения. Шемякин воспользовался многими из этих потенций – пейзажной, портретной, сюжетной, бытовой, гротескной, достигнув в каждой отточенного мастерства.

Однако сквозь эту внешнюю все-таки романную канву проглядывает сквозь сны романных персонажей метафизическая чертовщина. Тот же Раскольников, который совершает убийство старухи-процентщицы многократно – готовясь к нему, совершая его и воспроизводя его, помимо своей воли, над снами мы не властны, в своих ночных видениях. Или Свидригайлов, соблазнив и доведя до самоубийства четырнадцатилетнюю девочку, видит во сне ее пятилетнюю двойницу, которая бесстыдно, мерзостно пытается его соблазнить. Здесь и возникает идея двойничества – недаром Достоевский был в таком фаворе у дедушки Зигги, что тот, метафизически уложив писателя на пресловутую кушетку, обнаружил в нем скрытый, подсознательный стимул и определил его не как индивидуальную, но коллективную русскую черту: сделку с совестью.

Не сговариваясь с Фрейдом, сверхумненький, а не только супер-пупер талантливый Шемякин (сочетание Алеши и Ивана Карамазовых по моим давним над ним наблюдениям) приходит к аналогичному выводу, когда ссылается на русские поговорки типа «Бес попутал» либо на слова Раскольникова: «Молчи, Соня… я ведь и сам знаю, что черт меня тащил. А старушонку эту черт убил, а не я». Вот это отчуждение зла от себя и трансфер на потустороннего двойника и есть помянутая сделка с совестью, от себя добавлю – фаустова сделка. Не отсюда ли обвал в России христианской и социалистической доктрин, выхолощенных от морального содержания и mea culpa?

Вот что удалось Михаилу Шемякину в его великолепном философическом цикле к «Преступлению и наказанию» – сопрячь, совместить несовместное: реальный и метафизический миры, в которых существуют не только романные герои, но и сущие человеки, мы с вами.

Нью-Йорк


Оставлять комментарии могут только авторизованные пользователи.

Вам необходимо Войти или Зарегистрироваться

комментарии(0)


Вы можете оставить комментарии.


Комментарии отключены - материал старше 3 дней

Читайте также


Бывшим украинским судьям заплатят пенсию после проверки прошлого

Бывшим украинским судьям заплатят пенсию после проверки прошлого

Иван Родин

Правительство требует исключить из закона тех, кто принимал решения не в интересах РФ

0
1286
«Илиада» и «Одиссея» трущобной кошки

«Илиада» и «Одиссея» трущобной кошки

Андрей Юрков

К 165-летию со дня рождения писателя-анималиста и одного из основателей пионерии Эрнеста Сетон-Томпсона

0
2819
В Африке птицы по-русски щебечут…

В Африке птицы по-русски щебечут…

Наталия Набатчикова

Подведены итоги III Всероссийского фестиваля-конкурса «Литературная карусель»

0
570
А в их глазах такая тишина

А в их глазах такая тишина

Владимир Буев

0
379

Другие новости