Ни петлички, ни лычки...

Как жаль, что животные не умеют читать. Какие стихи посвящают им поэты! Вот Маяковский:

Я люблю зверье.

Увидишь собачонку –

тут у булочной одна –

сплошная плешь, –

из себя

и то готов достать печенку.

Мне не жалко, дорогая,

ешь!

Как благодарна была бы собачка, прочитав такое!

А помните, у него есть о лошади? Несчастная лошадь, которая на улице упала, помните? Как он ей посочувствовал! Такие слова сказал, что она бы еще сто лет жила, если б прочла.

А у Есенина о корове, не забыли еще?

Дряхлая, выпали зубы,

Свиток годов на рогах.

Бил ее выгонщик грубый

На перегонных полях.

Вот и о ней думаешь: освоила б русскую грамматику эта несчастная буренушка – век была бы благодарна поэту за такое глубокое понимание своей судьбы.

Многим на земле нелегко приходится. Вот солдатикам, например. Они-то умеют читать, да только редко поэты такие душевные строчки им посвящают. Прославлять прославляют, а вот жалеют с такой же пронзительной силой все-таки нечасто. Иногда думаешь, почему это?

Может, потому, что когда-то поэт-фронтовик Семен Гудзенко написал: «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели» и любимой отчизне эти слова очень по душе пришлись? Может, и поэтому.

Не примите за черный юмор.

Грустно мне что-то сегодня. Попалась на глаза запись из дневника Твардовского. Дело там во время Отечественной войны происходит. Вот послушайте:

«На передней площадке трамвая – теснота.

– Граждане, зайдите в вагон, нельзя здесь всем.

Какой-то лейтенант, прижатый к боковой решетке, парень с измученным, нервным загорелым лицом, поворачивает голову к одному «штатскому», который едва виден, по грудь.

– Ну, вот вы, например, почему вы на передней? Кто вы такой?

– Я? – и как привычное звание: – Инвалид Великой Отечественной войны.

– Инвалид? И я тоже ранен. Но мы сражаемся, а ты тут на передней площадке...

– Ах ты, дурак, дурак.

– Я дурак? – вскрикнул нервный лейтенант и сделал страшное движение – не то за пистолет ухватиться, не то освободить руку для удара. Вмешиваюсь:

– Товарищ лейтенант, спокойнее...

– Товарищ подполковник... – В голосе такая боль и решимость, из глаз готовы брызнуть слезы, их только нет, – весь он такой выкрученный, перемятый, как его потемневшая от многих потов гимнастерка.

– Вы в форме, с вас больше спрашивается.

– Ах!.. – Он застонал, отвернулся к бульвару и с невыразимой, какой-то детской горечью и злостью сказал куда-то:

– Никогда, никогда я не приеду в эту Москву...

Когда я стал сходить, он протиснулся ко мне:

– Товарищ подполковник, я из-подо Ржева. Я приехал на сутки хоронить жену. Я завтра должен быть в 12.00 в батальоне. Извините меня...

Я его должен извинить: хоть бы он меня простил как-нибудь...»

Как у него душа болела, как он сумел сказать об этом в своем «Василии Теркине», да и не только в нем. Твардовский посочувствовал еще живому солдатику на еще продолжающейся войне с той же силой, с какой другие служители муз сочувствовали собакам, коровам и лошадям, – так мне вдруг подумалось, когда прочел это. Несправедливая мысль, что и говорить, но вот мелькнула она отчего-то.

Столько написали об этом самом солдатике и другие прекрасные наши поэты, что большой грех с моей стороны хотя бы на секунду подумать такое.

А все же, все же...

Все же вот такого о нем никто, кроме Твардовского, не сказал, и это, мне кажется, немного меня оправдывает:

...И какой ты вдруг покорный

На груди лежишь земной,

Заслонясь от смерти черной

Только собственной спиной.

Ты лежишь ничком, парнишка

Двадцати неполных лет.

Вот сейчас тебе и крышка,

Вот тебя уже и нет.

Ты прижал к вискам ладони,

Ты забыл, забыл, забыл,

Как траву щипали кони,

Что в ночное ты водил.

Смерть грохочет в перепонках,

И далек, далек, далек

Вечер тот и та девчонка,

Что любил ты и берег...

Или такого вот:

Я убит подо Ржевом,

В безыменном болоте,

В пятой роте, на левом,

При жестоком налете.

Я не слышал разрыва,

Я не видел той вспышки, –

Точно в пропасть с обрыва –

И ни дна ни покрышки.

И во всем этом мире,

До конца его дней,

Ни петлички, ни лычки

С гимнастерки моей.

Я – где корни слепые

Ищут корма во тьме;

Я – где с облачком пыли

Ходит рожь на холме;

Я – где крик петушиный

На заре по росе;

Я – где ваши машины

Воздух рвут на шоссе;

Где травинку к травинке

Речка травы прядет, –

Там, куда на поминки

Даже мать не придет.

Летом горького года

Я убит. Для меня –

Ни известий, ни сводок

После этого дня....

И не только о катастрофах случившихся или вот-вот готовых случиться с ним, но и о других, менее драматических моментах в жизни не успевшего еще превратиться в величавый монумент, а просто идущего своей дорогой солдатика, кто еще сказал, как Твардовский:

Как прохватывает ветер,

Как луна теплом бедна!

Ах, как трудно все на свете:

Служба, жизнь, зима, война.

Холод, страх, усталость, грязь...