Надежда Муравьева Леонид Пинский. Минимы. – СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2007, 552 с.
«Свобода – это способность, личный дар, благодать свыше┘ Конечно, способность эта, как всякая, может культивироваться – или атрофироваться. Но из ничего – ничего не выйдет. «Свободных» (от рождения) не больше, чем высокоодаренных – математиков, музыкантов, поэтов┘»
Лагерные тетради и позднейшие, «посттюремные» заметки Леонида Пинского, замечательного литературоведа и мыслителя, – живое подтверждение этим его словам.
В эпоху террора, когда всякая мысль, просто похожая на мысль, может стать для человека источником гибели, большинство выбирает молчание и бездействие. За это никого не осудишь, хотя этот путь вряд ли спасителен: возможно, погибнешь все равно, и «непротивление злу» тебя не защитит, как ни старайся.
Пинский избрал другую часть, благодатную, хотя и мучительную: всю жизнь, даже в тисках лагеря, он писал. Записи 1953–1954 годов сделаны в школьных тетрадях, с трудом переправлены на волю. Разумеется, текст их был весьма основательно зашифрован, и жене Леонида Ефимовича удалось привести их в «читабельный» вид только после смерти автора.
Пожалуй, в первую очередь приковывает внимание сквозная тема, проходящая не только через «Лагерные тетради», но и через позднейшие заметки: это вариации о «Хаме».
Все отличие этих размышлений от спекуляций мыслителей и поэтов Серебряного века о «Хаме Грядущем» в том, что вышеозначенный Хам – для Пинского реальней реального. С ним автор зашифрованных записей имеет дело круглые сутки, это лагерная жизнь, это – то, что происходит с ним самим, а не с кем-то воображаемым.
«Хамология» Леонида Ефимовича – не просто остроумно и легко написанные этюды, это еще и духовное преодоление ужаса и косности происходящего. Зачастую язык автора далек от академизма и строгости: «Хамские» открытия весьма убоги. Примерно они сводятся к тому, что все люди едят и пьют, размножаются – а остальное от лукавого. У всех людей есть penis, даже у патриархов. В общем, это х┘е открытия. Дальше х..я Хам не пошел┘»
В «Парафразах и Памятованиях», завершенных смертельно больным автором в 1979 г., он вновь возвращается к этой насущной теме: «Библейский рассказ о Хаме, втором сыне патриарха Ноя, – это подлинная парадигма всякого хамства как явления антикультуры. Своего рода «пролегомены к возможной в будущем науке хамоведения┘ Хам – вечный профан, вечно «непосвященный», непричащенный, «беспричастный», духовный недоносок, недоучка. Но самоуверенности и готовности других поучать – хоть отбавляй┘»
То, что окружает живого и внутренне свободного человека в условиях тотальной (или частичной) несвободы, пронизано желанием надругаться и растоптать, аннигилировать творческую силу. Воля к жизни для Пинского – это именно умение мыслить, «души высокая свобода», именно она и помогает ему подняться над неприглядной действительностью: «Больше всего я любил в жизни три вещи: прекрасные стихи, прекрасную музыку и прекрасных женщин. Но наибольшую радость мне давали прекрасные мысли, настоящие, нужные┘» («Памяти Мухаммада»).
Записи, которые Пинский заносит в свои тетради, не сводятся к одному узкому спектру идей и образов, они предельно разнообразны и своеобразны, на глазах читателя происходит работа мощного и яркого духа: здесь и размышления о рифме и о модернизме, о «социальном и историческом в поэзии», о фотографии, о плагиате, о воображении, о Мольере, Будде, Гегеле и Лермонтове┘
Попадаются и необычайно поэтичные заметки, мелодичные, как стихотворение: «┘В ночном состоянии духа, когда все переходит во все, льнет ко всему, готово слиться со всем, в ночном миру вдохновения, слова узнают друг друга, свое духовное родство по внутренней форме┘»
Это о рифме. О поэзии вообще Пинский размышляет много, и замечания его всегда свежи и изысканны. Все его этюды пронизаны одним: жаждой и желанием сохранить и приумножить творческие сокровища, доставшиеся в наследство ему и ему подобным. Природа его духа – духа свободного человека – дарит ему такую непреходящую возможность. И недаром одним из эпиграфов к своим размышлениям он выбирает слова Демокрита: «Размышлять о природе прекрасного достойно благородного человека».
Кстати, жанр лагерных тетрадей оказался находкой для автора. Через несколько лет он пишет «Фрагменты, минимы, пролегомены». Это одиннадцать тетрадей, в которых таким же образом, в форме этюдов, представлены размышления о философских, социальных и эстетических вопросах, неизменно волновавших мыслителя. По-прежнему язык автора изящно ненатужен, будто записывает он обрывки разговора с невидимым собеседником, перед которым не надо облекать свои идеи в излишне строгие одежды.
В этом смысле книга Пинского – живая пища для ума. Это собрание мыслей крайне естественно и спонтанно, но никогда не поверхностно и не легковесно. Ее можно открыть на любой странице, и диалог, который тут же завяжется с автором, доставит читателю немало удовольствия.
Лучше всего о том, как пишет и что пишет Леонид Пинский, сказал Григорий Померанц: «На твоих глазах рождается мысль, факты обнажают свою внутреннюю логику, свой смысл. Перед тобой не мешок с книгами, а личность, захватывающая своей жаждой точного, окончательного слова. И в то же время метод со своим чисто интеллектуальным обаянием».
