Виктор Широков Вадим Ковда. Стихи/ Иллюстрации А. Лаврухина. – М.: Соло, 2006, 460 с.
Оттолкнувшись от намеренно полупародийных строк автора «Я не поэт – я просто житель! Я – житель-профессионал», Лев Аннинский в своем предисловии «Образ жительства», попутно отметив припозднившийся книжный дебют Вадима Ковды (1971), легкими и изящными касаниями набрасывает отнюдь не благополучный портрет поэта, готовящегося через несколько месяцев отметить свое 70-летие и издавшего к этому событию вполне монументальный том.
Ах, жизнь, жизнь! Как весело, солнечно и переполнено надеждами все начиналось!
Первые стихи Ковды 60-х годов (увы, прошлого века!) вроде бы ничем не отличаются от таковых же у ровесников-шестидесятников, твердя о «крылатости» поколения, верной дружбе, целомудренной любви: в них иногда заметны следы пристальной учебы у Евгения Винокурова и Бориса Слуцкого, но год от года неумолимо наращивается противостояние эпатажной крикливости тогдашних кумиров Евтушенко и Вознесенского, чтобы в конце 80-х разойтись в чем-то главном даже с Чухонцевым и Кушнером: «Все, что вы презирали когда-то,/ все с лихвой накопили в себе./ Улыбаетесь хитро и сухо./ Малой группкой сплотили ряды. Не избегли томления духа,/ избежали былой чистоты».
Обвинения подобные, только еще суровее и свирепее, Вадим Ковда куда как щедро адресует прежде всего самому себе: «Жизнь проходит. Проклятий не шлю./ Вкруг меня суетливо и пусто┘/ Заблудился в дремучей судьбе./ Что ни сделаю – пошло и ложно».
И все это вовсе не в испуге перед возрастными болезнями и неумолимо приближающейся кончиной; нет, поэт, словно лекарь, внимательно выясняет причины отвратительного недуга, поразившего общество, как на родине, так и на чужбине, неожиданно оказавшейся даже роднее милых краев, обследует всесторонне впадины и выпуклости организма, чтобы читатель-соавтор-собеседник, споря или соглашаясь, попытался найти ответы на все те же проклятые русские вопросы: «Кто виноват?» и «Что делать?»
И стихотворным посвящением Вл. Корнилову намеренно полемически подчеркивает главное основание для творческой близости подобных маргиналов: «Они не бриты и лысеющи,/ они в нечистых башмаках/ и не нашли себе лазеечки,/ и не хотят нашармака┘/ И что-то им иное дорого./ А что? – не вымолвит язык┘/ Всегда идут в другую сторону,/ подняв истертый воротник./ В любой игре им нечем крыть/ и некого заткнуть за пояс./ И никогда не могут скрыть/ свою разросшуюся совесть».
Совесть, совестливость – таково основное отличие настоящего человека от хамоватого быдла, на какой бы ступени общественной иерархии последнее ни находилось.
Очутившись в Германии, по каким горьким причинам, автор откровенно поведал в «Набросках к автобиографии», он и там увидел всепланетную пошлость и мерзость отстоя. Цикл «Deutchland» объединил достоверно выверенные и кинематографически (а Ковда – кинооператор по первой профессии) выпуклые впечатления от очередного «земного рая» (он же «эмигрантский ад») воспитанных безоговорочным орднунгом бюргеров:
Ветерок над Ганновером сонным,
мусорок возле баков шуршит.
Чуждо все – даже хлеб!
Даже солнце!
Ни единой родимой души.
Парадоксален вывод очередного подведения итогов: «Когда ушла надежда, стало легче». Ковда и в предыдущие годы редко самообманывался. В стихах последних лет он, подобно Георгию Иванову, лишний раз убеждается и убеждает: классические родимые прописи, в общем-то, правы. Наверное, стоило пожить на чужбине, чтобы на личном примере убедиться и, может быть, убедить сочувствующего читателя. Автор предисловия, например, под конец растрогался: «Ах, житель, житель┘ Святые слезы, чистая боль. Пронзительная поэзия». Полностью с ним солидарен.
В книгу уместилось многое – все-таки сорок лет творчества: и замечательные зарисовки природы, и социальная острота пресловутого еврейского вопроса (уже ставшая хрестоматийной строка «Еврей, прости антисемита!»), и своеобразный юмор с обсценной лексикой, до которой Ковда весьма охоч и которая, впрочем, всегда у него к месту, и исторические экскурсы, в которых поэт все равно остросовременен, и любовная лирика при всей неприглядности половых проблем нашего времени┘
Рискуя уподобиться «жукам-ковдоведам», предположу, что книга эта вполне достойна одной из многочисленных нынешних литературных премий, хотя Ковда, увы, не входит ни в одну из влиятельных тусовок, а следовательно, как бы заранее обречен.
Но уж точно: он – животворный лист от ветки или даже ветвь от древа отечественной поэзии и, как обронил в стихах же, приговорен к самому себе.
С сизифовым упорством он победил время и удержал свой дар в зыбком равновесии между пораженьем и победой. Голая неприкаянная правда очаровательно видна сквозь прорехи бытия, и поэту даже не стоило бы извиняться, «что так косо смогло записаться, что коряво так смог записать – по-иному могло не сказаться, по-иному не вышло сказать».
