ИСПОДЛОБЬЯ Миллиметражи духа

С юных лет во мне утвердилось представление о том, что поэт – существо необычное, призванное наматывать километражи духа в тех областях, куда филистер даже не оглядывается. Но идут годы, я и сам без каких-либо сожалений превращаюсь в обремененного квартирным вопросом, поденной работой и долгами филистера – и, возможно, именно благодаря этому постепенному превращению крепнет и мой скептицизм в отношении любых высот духа и метафизических крайностей. Поэтов я сейчас, в общем-то, склонен воспринимать как людей, имеющих благоприобретенную привычку к складыванию фраз столбиком, иногда – к их рифмованию.

Но иногда детские подозрения дают о себе знать – и, оглядываясь на современных московских стихотворцев, вовсю предающихся слэму и прочим формам клубного времяпрепровождения, я воспаляюсь ненавистью к ним, презревшим долг гордого одиночества. Собственно, начинать ненавидеть мне следовало бы уже с нашего Серебряного века – со всех этих «Бродячих собак» и «Привалов комедиантов». Но на них ненависти уже не хватает. Да и потом, ненависть эта моя какая-то ненастоящая, бестелесная: я не готов в полную силу презирать легковесную эстрадную поэзию, не готов их громить и поносить – точно так же, как не готов метать молнии гнева в участников кружков баянистов или секты святой Анастасии.

Но самую главную причину, по которой я не верю собственной атавистической убежденности в святой миссии поэзии, мне удалось сформулировать после прочтения замечательной «Лотты в Веймаре» Томаса Манна. Вот Гете (без сомнения, Манн приписывает ему собственный латентный гомосексуализм) в разговоре с самим собой признается в том, что его не раз сопровождало «искушение собственным полом», из этого нереализованного опыта он хочет создать откладываемый с юности поэтический шедевр. «В мирах нравственном и чувственном мои помыслы всю жизнь – с любовью и ужасом – устремлялись к искушению» – так говорит Гете устами Томаса Манна. И далее: «Мне в жизни не доводилось слышать о преступлении, которого я не мог бы совершить».

И вот я думаю: прими Гете – поэт «пар экселлянс» – любое из искушений, было ли ему чем терзаться и вдохновляться? В самом поступке – гомосексуальном акте, убийстве, любом другом преступлении – нет ничего поэтического, никаких метафизических глубин он, судя по всему, не открывает. Об этом свидетельствует хотя бы жизненный кругозор описываемых Варламом Шаламовым «блатарей», которые, похоже, не упускали на своем веку ни одного из мерещившихся Гете искушений.

Настоящая, высокая поэзия, которую можно любить и переживать, сдается мне, это всего лишь тоска по упущенным возможностям. А тому, кто все попробовал, остается низменная проза.