Нулевые годы

Говорите всё, что хочется... Виктор Широков.
Фото Юрия Кувалдина

Алфавит созведий

Охота к перемене мест
желанней хлеба.
И вот сияет Южный Крест
ночного неба.

Тепло, но все-таки знобит.
На новом месте
учу испанский алфавит
чужих созвездий.

Как книгу древнюю листал.
Глядел, как в кратер.
Мне палец сердца тоже сжал
кольцом экватор.

Кольцом надежд, кольцом
утрат,
кольцом разлуки.
Но не боялся я преград.
И аз. И буки.

От альфы продолжая путь
вплоть до омеги,
мечтал я воли зачерпнуть,
вселенской неги.

И вглядывался в черновик,
где всё впервые,
ведь транскрибировать
привык
слова любые.

Чтобы прочесть, чтобы
спасти,
пусть даже странно,
хотел легко перевести
людей и страны.

Уча испанский алфавит
чужих созвездий,
как гвоздь, был по макушку
вбит
я в центр известий.

Пусть даже одинок,
как перст,
да небо ближе,
покуда к перемене мест
охота движет.

День поэзии

Говорите всё, что хочется;
ведь, увы, апона мать,
в нищете и в одиночестве
нам придется доживать.

Что ходить вокруг да около,
и не стоит волком выть;
мы – не сталинские соколы,
вот цыплята, может быть.

Сам-то я не видел кормчего,
хоть прикован был к веслу;
ничего еще не кончено,
встретим новую весну.

Встретим следом лето
знойное,
осень сладкую, чтоб вновь
поддержать обличье воина,
освежить гнилую кровь.

Пусть глаза уже не зоркие,
но в конце большого дня
рифмы, рифмы мои звонкие
всё ж порадуют меня.

И с весёлою отвагою
вам махну издалека
на плоту на камском с вагою,
где пучина глубока.

Прощевайте, братцы
бражники,
хоть еще я не усоп;
все артельщики, ватажники
с новой биркой Майкрософт.

Редко нынче сочиняется,
сочинители, ату!
Но весна лишь начинается,
обещая красоту.

Говорите всё, что хочется,
не конвойная пора;
даже дома, в одиночестве,
день поэзии, ура!

Нулевые годы

Вот и мы нахлебались свободы,
наплевались возле Кремля,
на дворе – нулевые годы
да и жизнь наша – два нуля.

Нет бы – плыть на закатном
бризе,
чтобы к телу загар прилип,
вдруг нежданно явился кризис
и свиной усугубил грипп.

Вывод ясен: считай копейки,
выживая в очередной
раз, себя поливая из лейки
и закусывая колбасой

то ли «Путинку»,
то ли «Гжелку»,
то ли чачу, то ль самогон,
назначая столетьям стрелку
и пускаясь музам вдогон.

Не Парисы мы, а уроды,
знать, таких уродила земля;
на дворе нулевые годы,
и вся жизнь наша – два нуля.

* * *

Молодеет душа на свиданье,
вся натянута, как праща.
Я брожу по старой Гаване,
молодые лица ища.

Я смотрю на скульптуры
и фрески.
Цепко вглядываюсь в уклад.
Из-за спущенной занавески
вдруг мелькает девичий
взгляд.

Кто - мулатка или креолка -
опалила струёй огня?
Мир, как включенная
кофемолка,
перемалывает меня.

В порошок обращает зёрна,
увеличивая лишь прыть,
чтобы так же, как шёл
упорно,
мог любить, и сильно любить.

* * *

Когда на площадь я пришёл
по случаю,
то сразу увидал я, ротозей, -
старик плясал под музыку
беззвучную,
помахивая тросточкой своей.

Он поражал различными
коленцами,
выделывал замысловато па┘
Обкусывая ногти
с заусенцами,
им восхищалась шумная
толпа.

А я, ступивши на дорожку
узкую,
подумал сразу про судьбу свою:
наверное, и я под ту же музыку
невидимую песенку пою.