От руки ближнего своего

Вот такая монахиня.  Фото Елены Поликарповой

Если отрешиться от «назывной» эстетики, отсылающей к жанру исключительно церковной литературы, то рассказы монахини Евфимии Пащенко можно отнести к жанру классической русской прозы современного извода. Хотя в ее новом сборнике рассказов «Яблони старца Амвросия», выпущенном издательством «АСТ» в престижной редакции Елены Шубиной, присутствует и литературная сказка, и рождественский рассказ, и некоторые другие традиционные подвиды знакомой с детства по книжкам-малюткам Льва Толстого литературы – и классические жития святых, и неожиданная притча о таракане-послушнике во второй части сборника. Но примечательна эта проза другим.

В ее первой, основной – остросюжетной и детективной – части отсутствует нарочитый пафос «богоугодных» тем и сюжетов с обязательной в конце рассказа моралью. А есть в ней неуловимый налет «ностальгии по настоящему» – жизни, чуду, приключению, – чем она отличается от «богоугодных» писаний подобного жанра. Уже в самих «классических» названиях рассказов – «Великая жатва», «Драма в Сосновке», «Наследник героя» – казалось бы, закристаллизованы назывные традиции романтико-реалистической прозы советского прошлого. Но на этом заманчивость соцреалистического флера заканчивается, поскольку речь в рассказах монахини Евфимии — о судьбах людей в основном церковных, потерпевших за веру как раз в упомянутое «романтическое» время.

Так, служа Богу и людям (монахиня Евфимия – практикующий врач-невролог), автор сборника неожиданно реконструирует историю литературы на новый, но не обновленческий лад. Ее заглавный рассказ «Крушение дома Мары Лейбман» (еще один парафраз из классической копилки, отсылающий к «Падению дома Ашеров» Эдгара По), по сути, служит «очеловечиванию» тяжелого наследия соцреализма, и поэтому вопреки пафосному названию «дом, о котором рассказывала Роза, представлялся ей чем-то вроде сказочной избушки со стенами из пряников и леденцовой крышей, утопающей в зелени деревьев, усыпанных румяными плодами». Таким образом, речь вроде бы о доме, ставшем пристанищем для двух послевоенных скитальцев-врачей – Ивана Тихоновича и Мары Самуиловны, в котором они открыли частную стоматологическую клинику, а на самом деле метафора тут шире и объемнее. Подразумевая и судьбу родины, когда на реформы – зубные коронки идет сломанный быт («тоненькое колечко с гербом города Алушты, или дутая, с вмятиной на боку, золотая брошка в виде пухлого сердечка, пробитого стрелой, или пустой медальон с чьим-то вензелем на крышке»), и обитель языка (родного, коммунального), и упомянутую историю русской литературы с ее «революционной» периодизацией. «К тому времени, когда Мара Самуиловна приобрела этот дом, он изрядно обветшал. Впрочем, даже в таком плачевном состоянии он смотрелся еще весьма внушительно, этаким «барином после семнадцатого года», голым и босым, но все же сохранившим остатки былой спеси». Ну разве это не о советском литературном бомонде, боящимся тени своего несоциалистического прошлого?

Монахиня Евфимия (Пащенко).  Яблони старца Амвросия. – М.: АСТ, 2014. – 384 с.

Далее все как по писанному собственноручно, и исправленному верить: «Вслед за этим у старого дома началась новая жизнь. И сам он – отремонтированный, заново покрашенный, крытый блестящей жестью – изменился до неузнаваемости». Стоит добавить, что в комнаты погибшего сына-вора и дочери-шизофренички – словно в пресловутые советские закрома времен гонения на литературу и литераторов – героиня рассказа старается никогда не заглядывать. А что еще остается человеку, «осознавшему, что дом, который он созидал всю жизнь, оказался домом, построенным на песке?»

В подобном историко-биографическом ключе исполнены и другие ключевые рассказы этого сборника. Например, «Очевидцы» – об Александре Ивановиче, который «решил из врача, так сказать, болезней телесных стать врачевателем недугов духовных», рассказав героине о репрессированном священнике. Кстати, сама она на протяжении всего цикла рассказов первой части сборника – также неизменно медработник, врач-невролог Нина Сергеевна, изменившая взгляды на жизнь и публикующая рассказы в «Епархиальном вестнике». При этом «в сумке ее, вместо очередного романа, теперь всегда лежал пухлый молитвослов с множеством закладок» (а на столе в ординаторской – «Миссионерские письма» святителя Николая Сербского), и с ними «соседствовала майонезная баночка с винегретом или картошкой, поскольку после крещения Татьяна Игоревна стала строгой постницей». И когда ее по работе «забрасывают вопросами не только по неврологии», она «всегда дает почитать книгу, по которой когда-то сама постигала азы Православия. А именно – «Закон Божий» протоиерея Серафима Слободского».

Безусловно, героиня этих рассказов открыта и душевна, не без книжной афористичности полагая, что «легче изменить мир, чем сердце одного-единственного человека». Не мисс Марпл, не майор Каменская, а скорее исследователь истории в стиле добродушного советского участкового Анискина, когда в старой доброй манере раскрываются преступления века-волкодава с запоздалыми раскаяниями детей и внуков революционных героев, боровшимися с голодом, интервентами, и заодно опиумом для народа, причем с обязательно-театральным финалом-катарсисом: «– А теперь, батюшка, взгляните вот сюда, – заявила Нина Сергеевна, указывая отцу Александру на шероховатые грани памятников. – Что вы скажете про это?» Именно в таком повествовательном ракурсе перед нами проходят истории священников довоенного и военного времени, которые таят в себе немало интригующих подробностей, о чем свидетельствуют надписи на их могилах: «Протоиерей Михаил Герасимов. 1898–1964 гг. Принял смерть от руки ближнего своего». И о которых героине рассказов надлежит узнать и поведать не миру, но упомянутым ближним.