Надежда Муравьева
«Я знаю гром рукоплесканий...»
И.Северянин. 1933 г. Фото из книги: И.Северянин. Громокипящий кубок. М.: Наука, 2004.
Игоря Северянина всегда отличала какая-то изумительная, залихватская неряшливость в слове. Точнее, это была даже не неряшливость, а громокипящая смелость. С такой смелостью, закрыв глаза, бросаются в ледяной омут и, отфыркиваясь, выпрыгивают на берег как ошпаренные. В начале века даже искушенные читатели, цитировавшие манерного Бальмонта и обожавшие сатанинского Сологуба, как-то немели и терялись перед лицом таких, например, божественно-экстравагантных высказываний:
Заберусь на рассвете на серебряный кедр
Любоваться оттуда на маневры эскадр.
Солнце, утро и море! Как я весело-бодр,
Точно воздух бездумен, точно мумия мудр.
Кто прославлен орлами – ах, тому не до выдр!..
Непонятно было, может ли кто-нибудь в душевной простоте забираться на серебряный кедр, чтобы наблюдать с него, не падая при этом, маневры каких-то неизвестных миру эскадр. Можно даже сказать, что поначалу эти грандиозные словесные изыски были для публики чем-то вроде шоковой терапии.
Недаром граф Лев Николаевич Толстой, исступленно взыскующий ясности и простоты, не задумываясь предал молодого Игоря Лотарева, выступавшего под псевдонимом Северянин, самой настоящей анафеме. Причем вовсе не за мумий, выдр и эскадры, а за довольно невинный стишок «Хабанера», где, на беду, были такие строки: «Вонзите штопор в упругость пробки,/ И взоры женщин не будут робки...»
Толстой негодовал и бранился. По его словам, до такого русская поэзия еще не докатывалась. Это был предел. Хаос. И мерзость запустения. О чем граф немедленно и объявил миру. В ту эпоху отрицательная реклама была еще внове, и все страшно удивились, когда после анафемы Игорь Лотарев, он же Северянин, проснулся знаменитым буквально на следующее утро.
Об этом прославленный орлами и переживший свою славу скандальный поэт позже вспоминал так: «Всероссийская пресса подняла вой и дикое улюлюканье... С легкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгауза в эпоху Фофанова, меня стали бранить все, кому было не лень. Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них – в вечерах, а может быть, и в благотворителях – участие»...
Бранили его действительно все кому не лень. Он был и безвкусным пошляком, и галантерейщиком, и выскочкой, и приказчиком. Короче, со своим кувшинным рылом пролез в калашный литературный ряд. (Кстати, внешностью он и впрямь походил на кувшин или на Оскара Уайльда: большое белое лицо, неподвижное, как вата или камень, и сам негнущийся, широкий, важный...)
Но писателям пришлось смириться с Северяниным. В нем была магическая сила, это нельзя было не признать. Что с того, что он был смешон и нелеп в своем величественном безумии, что происходили с ним, как выяснялось, довольно странные подробности жизни, например, такие, о которых вспоминала Тэффи: «Будучи призванным в армию, оказался он к военному делу неподходящим, и по самой странной причине – он никак не мог отличить правой ноги от левой...»
Зато он обещал, что в случае поражения русских войск в Первой мировой войне сам займет место главнокомандующего (так, видимо, стоит понимать эти строки): «Тогда ваш нежный, ваш единственный,/ Я поведу вас на Берлин...»
От такого обещания все и впрямь обалдели, но стихотворение с успехом читалось на эстраде, и барышни падали в обморок и визжали, и купчихи швыряли к его ногам брошки и сережки...
Он мог читать все что угодно:
Леса сосновые. Дорога палевая.
Сижу я в ельнике, костер распаливая.
Сижу до вечера, дрова обтесывая...
Шуршит зеленая листва березовая...
На первый взгляд черт знает что. Смущение пространства и искривление действительности. Ведь вроде леса-то были изначально сосновые. А затем они почему-то стали ельником. И под конец, всем на удивленье, превратились с размаху в березовые.
И дело здесь не в причудах обезумевшего от изобилия разнообразной природы горожанина. Просто когда прыгаешь в ледяной словесный омут, все становится неважным – экстаз захватывает. Какая, к дьяволу, разница, еловые леса или березовые?
Все эти досадные мелочи становились неважны, потому что поэтическая магия захватывала даже скептически настроенных современников.
Конечно, нельзя сказать, что магия эта в будущем, то бишь после пресловутой Октябрьской революции, помогла «Королю поэтов» (был у Северянина такой титул, присвоенный ему после состязания лириков в Политехническом музее в 1918 году).
Его орлы разлетелись очень скоро, и некому стало прославлять «гения Игоря Северянина». Ветром перемен отнесло его в Эстонию, где он и умер в полном забвении. Главный редактор известной рижской газеты «Сегодня», печатавшей всех известных поэтов, даже платил Северянину ежемесячный скромный гонорар, чтобы тот не забрасывал его из Эстонии стихами. Дескать, хочешь денег – молчи как проклятый.
И через некоторое время Северянин замолчал навечно. Потому что читать стихи водяным лилиям во время рыбалки, конечно, хорошо и мило, но если, кроме, этого ничего не предвидится... Ни ананасов, ни тем более шампанского... Один холодный омут, на этот раз уже не словесный, а самый что ни на есть настоящий, речной... И некому молвить: «Я покорил литературу, взорлил гремящий на престол...» И некому гордо сказать совершенную правду:
Я знаю гром рукоплесканий
Десятков русских городов,
И упоение исканий,
И торжество моих стихов...
