Ольга Фатеева
Идите по указателям! Карта гравера Йохана Шнитцера из Армсхайма (1482), выполненная по «Космографии» Птолемея
Опять на пароме, потом на трамвае, от Беркли и до Моста. Это из тех вещей, которые длятся, а значит, кажутся важными, и с тех пор это скажется снова и снова.
Лин Хеджинян. Моя жизнь.
Я хочу, чтобы единороги жили в городах, мне их не хватает. Готический квартал, дворы-колодцы, затяжные лестницы, купеческие дома и ячейки пятиэтажек. Впустите мерцающую лошадь в метро. Увы, рог цепляет ограниченный проем. Единороги не должны преклонять головы.
Асфальт бугрится мелкими камнями, достаточными, чтобы не застрять в ложбинах подошв, но ощутимыми через протекторы мартинсов. Кто рассыпал корм для мифических существ со старинных карт? Топорщатся углы и грани, впиваясь в воздух, заставляя натыкаться при ходьбе на горячие рваные раны.
Всматриваюсь в чужие отеки под глазами, люблю их на лицах. Студневидные мешочки с соком. Женщинам с набухшими нижними веками я доверяю больше других.
***
В щелях между рамами кричат чайки и скулит щенок. Прислушиваюсь. Скулят чайки. Подтявкивают чайки, сгоняемые воронами во двор. Разноуровневые крыши обнажают пустые брандмауэры. Преснота имеет фактуру полых булок для гамбургеров, складывающихся в мелкодисперсную пыль под упорным давящим пальцем.
Безвариантная точность выражений из собранных в последовательные гнезда слов. Рождать ассоциации и аффекты, но не предлагаемые замены.
Уровни внимания: как минимум два – лексический и композиционный, который ветвится на сопряжение, разделение, совместность окружающих положений, ударность попадания на свое место. И много еще.
***
Вдруг перестали.
***
Достоверность гортани. Кажется, так пишет Лин Хеджинян. Намеренность – не-проверить. Кредит авторскому жесту и впускаемый искажениями памяти зазор восприятия, пополняющий поле смыслов.
Необходимая фактура хлеба. Ячеистое строение срезов, кристаллическая решетка. Отломи горбушку. Ветвистые внутренние влажные ходы впускают степень освещенности. Тени модулируются – голосом? вибрациями? ребром жесткости? Не могу закончить на полуфразе. Тройственный ответ. Всегда. Почти. Почти всегда. Зачем.
Темно-синяя переливчатость грузной ткани оседает в расхлябанных переступаниях ног. Я пишу простые вещи. Женщина в мерцающем пальто и расширяющихся сапогах. Невольная рифма приставок в прозе менее заметна. Дорисовать подошву или преобразовать в мантикору? Ненадежность рассказчика искупается индексом цитирования источников.
***
Идите по указателям: Hic grifes – здесь грифоны, Hic pannothi – здесь панотии (люди с огромными ушами) и Hic Pigmei et Fauni et reges gentium – здесь пигмеи и фавны и цари народов. Описания мифических существ взяты из «Географии» Клавдия Птолемея, которая вместе с тремя архетипами оригинальной рукописи не сохранилась. Бесконечные копии копий копий, скопированных в сети: «В этих краях живет хамелеон, похожий на ящерицу с прямыми ногами, спиной рыбы, лицом свиньи и длинным хвостом. Он передвигается, как змея; у него крючковатые когти, ходит он медленно; его тело грубое, как у крокодила; его глаза расположены близко друг к другу; он держит свой рот широко открытым, и питается он от ветра. Оно часто меняет свой цвет, и только в его теле есть только легкое». Или вот мантикора «с тремя рядами зубов, человеческим лицом, кроваво-красными глазами, телом льва, хвостом скорпиона и голосом, подобным трубе».
***
Обесцвеченные [цветы]: пропуск, фигура умолчания, словарь синонимов – кажется, сошел с ума: «Черного моря», «лучшие из лучших», «качество»… ага, наконец: «растение флора ребенок девушка трава». Заново. Обесцвеченные давней сухостью цветы задают ритм пространству.
Вещи – сосуды времени. Что в косметичке? Емкость хранения. Тампоны, таблетки, масло для кутикулы, стеклянная пилка для ногтей, на ней сиреневая кошка со стразами выгнула спину, куплена в Праге. Что кроме? Там не протолкнуться. Кошка видится воплощением феминизма, не то что собаки. Почему так.
***
Я смотрела многое и многих, боясь пропустить навсегда, как Пальмиру и Нотр-Дам. Смотрение изменилось. Ездила в Вологду, в Иваново, хотела запомнить города. Ходила к Бродскому и в Эрарту. Смотрела Пименова. Ранние картины с экспрессией гигантских заводов и вытянутыми рабочими, долгими, напряженными, у которых все выходит из-под рук, – триумф воли в другое время заворожил бы меня, как может задержать в себе сосредоточенность страх, подчиняющий предельной красотой с той стороны, из заграницы.
Историческая травма имеет эффект слияния: Тэффи пишет про революцию, Гинзбург повторяет Серебряный век, мы повторяем и за той, и за другой, и за всеми сразу. Аккумулируем наследство, раскладываем по ящикам детали, и каждому внутри катастрофы кажется, что именно он и именно в этих обстоятельствах собрал все предыдущее. Проходит время, случается что-то еще. Уникальность давно стерлась, но не в ней дело.
Деталью время назначает что угодно: лист бумаги и лист с дерева, час или даже минуту «между собакой и волком», запах мадленок, повторяющуюся боль, как раз перед утром. Или крик, похожие слова, забытые в песне: «Афина Фаррукзад» – [виртуальный томик белых стихов] – и я не могу запомнить, какую букву удваивать. Или «Фемида Фируза» – попробуйте спойте, жестко и чеканно, как у «Аигел». Дочь говорит, рандомно.
Избирательность ускользает от участвующих, но, возможно, выдается следующим, на смену. Ночью – хватит ли нам обозначения продолжительности или придется прибавлять года? – дни, месяцы и сезоны уже накручиваются – ночью в тот год пересыпаю гречку из пакета в прозрачный контейнер для круп, размышляя над личной историей косметички, и вдруг – вот она, деталь – фиксирую разницу между количеством зерен сейчас – они полностью помещаются в банку, – и тогда: в пакете оставалась порция, лишняя, добавочная, данная случайно. Объемы уменьшились давно, но только этой ночью заострились и вошли в сознание, стали подробностью и приметой времени.
***
Забытый в годах проект строительства нового человека, брошенное людям коммунное жилье, оставленное без призрения, и осыпавшиеся заводы пришли рифмой к всеохватной жажде сиротства, поглотившей многих. Тогда я и купила косметичку с Пименовым.
Несмотря на демонический вид сувениров в музейных лавках, мой красный сборник для мелочей вроде женских гигиенических средств прост, даже нарочито простенек, синтетичен и обыкновенен. Бытовая вещь, претендующая на изысканность и интеллектуальность нанесенным принтом. На условном «спереди» человеческий фрагмент тяжелой индустрии, которую требуется «дать!». Складки рабочих штанин глубоки и рельефны, как контурирующиеся выставленные мышцы. Падающие позы, противовесы в мускульном усилии, объединенном.
***
Replica Whispers in the Library eau de toilette от Maison Margiela.
***
Я вижу пименовских рабочих – мужчин, сопрягающих искусство с производством, осознающих уязвимость и ограниченность, и сила их в осознавании, а не в неуязвимости. Желтые пылающие лица тем темнее, чем ближе к огню, на картине в движении даже копоть. Триумф рабочей воли, покоряющей гигантский промышленный механизм, должен быть чистым, беспримесным.
Черная помада, пудра, перочинный нож и медная копоушка: человечек в юбке воздел руки и выпятил ноги коленями в стороны. Емкость хранения вполне типическая. Простая вещь, вдруг выражение истории, в которой разная судьба – Пименов уничтожил картины.