Мария Ремизова БОЛЬШИНСТВО критиков предъявляет Олегу Павлову довольно смешной упрек - он, дескать, показывает темную сторону жизни, не выдвигая ей никакой встречной альтернативы, будто бы не ведая (или нарочно притворяясь, что не ведает) иного качества бытия. Пока речь шла о прозе, где действие развивалось в армии или паче того в зоне, мои личные возражения этой позиции могли строиться лишь на интерпретации самих текстов, что, конечно, с одной стороны, продуктивно, а с другой - совершенно не убедительно. В армии я не служила, в зоне, Бог миловал, не сидела...
Новая повесть Павлова "Школьники" ("Октябрь" # 10) - о детстве, о школе - как нетрудно догадаться из названия. Теперь, вовсе не отказываясь от текстуальных интерпретаций, могу, однако, пользуясь одним только "фактическим" материалом, смело и безапелляционно утверждать - какие, к черту, темные стороны жизни!.. И я могла бы понарассказать таких историй из своего личного школьного (и шире - детского) опыта, что будь здоров.
Итак, Павлов пишет про детство. Ничего сверхординарного - дети как дети, школа как школа, детские глупости, драки, мелкое и среднее хулиганство, все, как и должно быть - от первого класса до последнего.
Но "Школьники" как раз не об этом (хотя Павлов и не скрывает, что пишет о себе, так в тексте и фигурирует под фамилией "Павлов"). "Школьников" ни в малейшей степени нельзя упрекнуть в общем и характернейшем для современной "ювенильной мемуаристики" пороке откровенной жалости и смехотворно самозабвенной любви к одинокой фигурке автора среди окружающих его жлобов и уродов. Чего нет, того нет.
Задача Павлова видится двоякой: с одной стороны, это движение вперед, где прослеживается постепенное вживание маленькой личности в чуждый и во многом навязанный ей, но необходимый окружающий мир, и с другой - движение вспять, от мировосприятия взрослого, устоявшегося и частично окостеневшего, к состоянию наивного и подвижного сознания ребенка, которое подразумевает прежде всего открытость к новому опыту и свободу (или волюнтаризм) его интерпретации.
В "Школьниках" нет никакой мрачности, хотя, повторяю, описана средняя школа и средние дети, и этот мирок, естественно, далек от идиллии. И сволочная директриса, и тянущееся изо дня в день битье - не в драке, а когда бьет тот - или те, кто имеет право бить (если вас не возили в спецшколу на персональной машине, вы знаете, кто это такие), и тупейшие (и гнуснейшие - во всех отношениях) лекции о вреде религии, и набившие оскомину торжественные линейки с обмороками (вы падали? я - да), и суд в актовом зале над учениками, пойманными на настоящем воровстве (их увозят прямо в колонию - у нас в школе тоже такое было)...
Это, так сказать, декорации, их можно слегка переставить, одни заменить на другие, важно разворачивающееся в этих декорациях внутридушевное действо, работа по осознанию происходящего и самого себя в этом происходящем.
Павлов - при том, что, естественно, не может не демонстрировать свой (детский) внутренний мир, занимает достаточно отстраненную позицию, глядя одновременно как бы изнутри и снаружи. Личные ощущения здесь - лишь дополнительная информация к объективизированной картинке, он, что хорошо заметно, претендует не на констатацию индивидуального и уникального опыта, а, напротив, словно стремится вычислить какой-то общий знаменатель для всех индивидуальных, но, по существу, коллективных переживаний.
В "Школьниках" есть два изумительно светлых эпизода (специально акцентирую на них внимание профессиональных читателей), первый - когда вступающим в пионеры "раздают" пионеров-героев для изготовления альбомов, и будущему пионеру Павлову достается Леня Голиков, которого "никто не хотел брать". Далее следует ужасно трогательная (и смею предположить, из настоящего глядя, - ироническая) история, о том, как мальчик Павлов вдруг страшно полюбил этого мертвого, "в партизанском тулупчике" мальчика, как клеил ему альбом, "будто впервые в жизни делал могилку", используя елочный дождь и цветную бумагу, чтобы поместить его портрет в альбоме "как бы в утешающую красоту". За каковую, кстати, как раз и "получил замечание от вожатой". Видно, действительно смахивало на могилку...
Можно только подивиться, из какого сора растут в детской душе великие вещи! До тошноты, до оскомины надоевшего, на всех этих бесконечных "уроках мужества", на линейках этих сумасшедших беспрерывно поминаемого, вбиваемого в уши барабанной дробью, за одно это уже ненавистного, что заставляют любить насильно и тычут в тебя без конца, что ты и последней пуговицы на его тулупчике не стоишь, этого Леню Голикова (увы мне, увы: я была председателем совета отряда имени Лени Голикова, это имя я, кажется, буду помнить и в смертной истоме), так вот, через всю эту пошлость, этого Леню Голикова, надо пожалеть, рыдать над его судьбой (действительно трагичной, но в пионерском детстве этого не понимаешь), над его безвременной смертью, понять, что такое смерть, увидеть в нем, наконец, единственно, может быть, правильное - "я убит, я убит, я убит", вот над этим рыдать, над оборванной человеческой жизнью - если это не настоящий катарсис, тогда скажите мне, что же это такое?
Второй эпизод - это история дружбы нескольких малолеток с более старшим товарищем, обреченным рождением и воспитанием на самое жизненное дно, который, несмотря на свое происхождение от воров и алкоголиков, старается этих желторотых щенков от воровства и прочих пакостей, наоборот, отвадить, увлекая их в строительство плотов и "землянок". Когда же щенки без его ведома утырили с ВДНХ настоящую колонку, мечтая, как и положено, о собственной рок-группе, тут же, не выдержав собственной дерзости, спрятали ее на чердаке школы, куда от страха беспрерывно лазили и были застигнуты на месте преступления директором школы, так вот этот пропащий (и действительно потом пропавший), с признаками алкоголизма подросток, узнав о случившемся, пошел к директору и взял вину на себя...
Если и здесь профессиональный читатель не углядит света, значит, у него серьезные проблемы со зрением.
Дарья Гармоненко 
