0
1098
Газета Культура Интернет-версия

23.12.1999 00:00:00

Апология Райхельгауза

Тэги: театр, спектакль


Володя (Владимир Стеклов).
Фото Елены Лапиной

ПРОШУ простить за два иностранных слова в заглавии. Готов объясниться: апология - это защита, Райхельгауз - имя собственное, художественный руководитель театра "Школа современной пьесы". Чтобы не было недомолвок: в этом театре я работал заведующим литературной частью в течение почти трех лет, кажется, "пересидев" на этом месте десяток предыдущих и последующих завлитов вместе взятых. Знаю, что многие мне не прощают того, что все мне не нравится (будто бы!). Неправда. Не все я ругаю. И лучший пример: хвалю вот премьеру - пьесу Евгения Гришковца "Записки русского путешественника" в постановке Иосифа Райхельгауза.

В пьесах Гришковца можно обнаружить некоторые общие черты. В силу особенностей сюжетосложения и стиля, кажется, непроизвольно рецензент превращается в рассказчика и, отвлекаясь от спектакля, пускается в рассказы о собственном прошлом, рассказывает истории из своей армейской жизни и более ранней молодости или даже детства. Исповедальность драматургии Гришковца провоцирует на такую же откровенность с обеих сторон сцены.

Василий (Василий Бочкарев).

В "Записках русского путешественника" - два действующих лица. На сцене "Школы современной пьесы" мы видим троих - Василия Бочкарева, Владимира Стеклова и Иосифа Райхельгауза. Репетиции шли долго, но окончательный вид спектакля стал понятен довольно скоро. Нынешняя премьера - по манере существования актеров, по напряжению, ритму - не слишком сильно отличается от летних "промежуточных" показов. Добавились детали, и таких, добавленных деталей появилось немало (некоторые, особенно те, что по реквизиторской части, кажутся лишними). Но мысль, но чувство - живое, светлое и (воспользуюсь определением, которое отнес к пьесе историк философии и переводчик Сергей Исаев) теплое - удалось сохранить. Райхельгауза, как забытого в доме Фирса, кажется, позабыли убрать после того, как репетиции подошли к концу. Он остался, продолжает понемногу "репетировать" по ходу спектакля, но лишними (как и случайными) его появления назвать нельзя. К тому же видно, какое удовольствие доставляет режиссеру присутствие на виду у нескольких десятков зрителей! Он похож на повивальную бабку, которая трясется над изрядно подросшим дитятей.

В пьесе у обоих действующих лиц есть имена, фамилии и даже отчества, указан возраст героев и то, что они давние друзья. Про дружбу тех, кого представляют Бочкарев и Стеклов, мы понимаем из их игры, но называют они друг друга реальными именами - Васей и Володей. Стремление к правде жизни спровоцировано, как уже было замечено выше, самим текстом. Тем зрителям, которые не особенно искушены в подробностях актерских биографий, трудно отделить авторские истории от тех, которые "вговаривают" в пьесу Стеклов и Бочкарев. Один спектакль не похож на другой не только по обыкновенным причинам иного самочувствия или настроения, но и потому, что режиссер оставил за актерами право на "окончательное решение". Они и ссорятся в финале каждый раз по-разному, и сходятся в начале каждого спектакля по-другому. Желание большей правды толкает актеров на разные, порой опасные эксперименты. В последний раз, например, Стеклов прихватил с собой чекушечку и в последнем диалоге принялся распивать ее "вживую". И размолвку финальную решил довести до разрыва. Глаза его раскраснелись, правда жизни и правда сцены слились во что-то одно. Больше, говорят, так делать не будет. Хотя впечатление на публику этот экспериментальный ход, кажется, произвел.

О чем говорят герои - русские путешественники? Как будто ни о чем, то есть о незначащем. Как будто разговор, услышанный в трамвае или подслушанный по телефону, когда на твой разговор "нашла" другая линия, кому-то вздумалось вдруг перепечатать и гордо назвать пьесой. Но, несмотря на очевидный драматизм и даже драматургию, телефонные переговоры разных ответственных чиновных лиц такого волнения не вызывали. Может быть, дело действительно в том, что Гришковец пишет про "наши морозы", если воспользоваться словами, которые в спектакле достаются Владимиру Стеклову и он произносит их с надрывом: "Почему иностранцы ходят по Москве в легких шапочках и никогда им не холодно? Да потому, что это не их морозы!"

Поскольку Гришковец написал про "наши морозы", его рассказы, конечно, "морозят" нас. Трогают, иначе говоря. И можно понять Райхельгауза, который, прочитав Гришковца, буквально носился со своей "новой любовью", твердя, что это "про него" (и теперь публично просит Гришковца следующую пьесу нести сюда же), хотя Гришковца и Райхельгауза разделяет лет пятнадцать, а то и все двадцать. Это правда! И когда Райхельгауз нашел наконец актеров, сразу стало понятно, что это - те самые, потому что эта пьеса - про них. Потому же можно сказать, что Гришковец - не для всех. И потому так естественно "втравливаются", вправляются в текст Гришковца мемуары Стеклова, какие-то детали жизни - от Бочкарева. И именно поэтому, как было рассказано после премьеры, на естественные актерские вопросы: "А это про что?" - Райхельгауз отвечал длинными монологами про Студию на Мытной, про то, как "мы с Толей Васильевым, с Борей Морозовым в Театре имени Станиславского", et cetera...

Исповедальность, к слову, стала отличительной чертой и предыдущей работы Райхельгауза, его "Чайки". Сегодня спектакль идет уже в другом составе, и спектакль этот - уже другой, потому трудно доказывать, каким замечательным и по замыслу, и по воплощению был он в премьерные дни. Но пресловутая "непрочность театра" преследует Райхельгауза на протяжении всей его режиссерской жизни.

Райхельгауз поставил "Чайку" как пьесу, где исповеди наслаиваются одна на другую и перебивают друг друга. Где исповедей стесняются, и потому признания, самые интимные, самые искренние в спектакле театрализуются, "приподнимаются", произносятся с домашней эстрады чуть громче, чем говорят в обычной жизни. Вот и рассказ о последних спектаклях театра того и гляди разрядится в какой-то исповедальный монолог. Что ж, такой поворот будет оправдан самим предметом.

Вспомнилось, как Валерий Семеновский говорил о Райхельгаузе, что он биндюжник. И вырос на Привозе. А сам он, такой утонченный, рос в интеллигентном переулке старой доброй Одессы. Я его долго слушал и долго верил ему. Тем более что Семеновский говорил красиво, даже витиевато. А вот ведь как вышло. Семеновский, как Наташа из "Трех сестер", разогнал редколлегию, собранную из "старых нянь" - театральных мэтров, а потом "потерял" и сам журнал "Московский наблюдатель" (теперь, как принято в России, когда развалившему одно дело тут же доверяют другое, Семеновского "бросили" поднимать журнал "Театр"). А Райхельгауз, который в отличие от Семеновского все годы, что я работал у него, оставался человеком честным, поставил "Чайку", а теперь вот - "Записки русского путешественника". Удивительно тонкие спектакли!

К Райхельгаузу в Москве отношение сложное. О театре его долго писали, что он антрепризный, и потому говорили и о театре его, и о нем самом снисходительно, как, вероятно, оглядывали когда-то столичные газетчики представления харьковского театра с участием провинциальной примы Аркадиной. Аркадину в Харькове, с ее слов, принимали хорошо.

Татьяну Васильеву в роли Аркадиной тоже принимали хорошо. В "Чайке" Райхельгауза она играла очень хорошо, на каких-то невероятных уже, казалось, полутонах, - после всех ее антрепризных увлечений, "свободного существования", которое означает эксплуатацию самых грубых и прямолинейных актерских качеств, требующих от актера одних "первоначальных" умений, форсированной игры-показа.

В "Чайке" Райхельгауза много монологов - никогда прежде, кажется, "Чайка" не обнаруживала такого числа "одиноких голосов". Даже две-три реплики в спектакле - уже монолог, на который имеет право герой. Отстранение - выход на сцену, и вдохновение!

Нина похожа на Аркадину, только не так талантлива. Все друг на друга похожи или хотят походить, играя друг в друга, но не на сцене уже, а в жизни. Даже те, кто на словах играть не хочет, однако же самим ходом событий принуждены взять на себя хотя бы на время небольшую рольку. Хоть Дорн, например. Пары, которые пересекаются: Нина - Аркадина, Нина и Маша, Константин Гаврилович - Медведенко, Сорин - Дорн... Самая очевидная, Треплев - Тригорин, кажется, интересует режиссера меньше остальных. Как тонко, как трогательно играет Людмила Полякова! Играет нежность к Дорну - Льву Дурову, к дочери. Когда приносит и раскладывает постель, видно, что не для Сорина, а для дочери с Треплевым стелит. "Я надоела вам?" - спрашивает, вцепившись в Дорна. "Нет, ничего", - отвечает он устало, равнодушно, глядя куда-то вдаль, откуда должны сейчас показаться люди.

Нарочитого оригинальничанья в спектакле нет. Не было в "Чайке", нет и теперь, в спектакле по пьесе Евгения Гришковца, получившего за нее Антибукеровскую премию через три дня после премьеры в "Школе современной пьесы". Новый спектакль, как и прежняя "Чайка", в общем, очень прост и человечен. Или человечен, потому и прост. И в этом смысле, возвращаясь к только что вышедшей премьере, можно сказать, что стремлением к простоте (или к жизни?) отмечены все последние работы Райхельгауза.


Комментарии для элемента не найдены.

Читайте также


Япония пытается сдержать Китай шестью эсминцами

Япония пытается сдержать Китай шестью эсминцами

Надежда Мельникова

Токио усиливает оборонные возможности Филиппин – одного из потенциальных противников КНР

0
906
Конституционный суд РФ не стал заниматься мелочью

Конституционный суд РФ не стал заниматься мелочью

Екатерина Трифонова

Механизм денежной компенсации нарушенных прав продолжит работать со сбоями

0
636
ОПЕК готовит цены на нефть к снижению до 60 долларов за баррель

ОПЕК готовит цены на нефть к снижению до 60 долларов за баррель

Ольга Соловьева

Наращивание добычи не защитит российский бюджет от сокращения сырьевых доходов

0
876
КПРФ политически реабилитирует Сталина спустя 71 год

КПРФ политически реабилитирует Сталина спустя 71 год

Дарья Гармоненко

Иван Родин

Коммунисты Зюганова осудили доклад Хрущева XX съезду КПСС о культе личности

0
799

Другие новости