Илья Кукулин Валерий Савчук. Конверсия искусства. - СПб.: ООО "Издательство "Петрополис", 2001, 288 с.
КНИГА острая и намеренно вызывающая. Но даже то, что книга часто спорная, продуктивно: Валерий Савчук пишет о том, что глубоко и принципиально для понимания современного искусства. Постановка вопроса делает спор с автором содержательным, позволяет обсуждать то, что ново, что в самом деле еще непонятно и в то же время ощутимо насущно - а не выяснять в очередной раз известные истины.
Валерий Савчук - один из немногих, если не вообще единственный в России автор, существующий одновременно в академической среде и в сообществе авангардного искусства: профессор философского факультета Петербургского университета, одновременно - куратор художественных проектов и действующий художник-акционист. Основа сборника - диптих, составленный из теоретических работ "Контуры постинформации" и "Время, отреагированное кожей"; в них описываются изменения значения и роли искусства в современном обществе в последние 20-30 лет. Кроме монографий (впрочем, варианты некоторых частей публиковались в журналах как статьи), в книгу вошли описания художественных акций Савчука, избранные рецензии и статьи о фотографиях, арт-проектах и т.п.
Главные идеи диптиха примерно таковы. Современное общество - общество постоянно текучей, безразличной к человеку, чудовищной по объему информации и ее удаленного восприятия. Искусство тоже воспринимается как информация и как товар. Любые споры в обществе введены в цивилизованные рамки, любые принципиальные различия между людьми - в убеждениях, в агрессивности, в эмоциональном строе - рационализированы, их либо не замечают, либо обсуждают в соответствии с жестко заданными правилами. В целом современное общество может быть описано как стерильное, отчуждающее людей от любого общения, кроме рационального, и - по сути - отчуждающее человека от его подлинной природы, от его бессознательного. Современный художник существует в своего рода психологической резервации: ему можно то, чего нельзя другим, - до определенной степени. Его задача - пробиться к тому, что живо и что не забито в машины производства и потребления желаний и информации - что живо в нем и в других.
Главным способом нахождения точек жизни, сострадания, подлинного контакта Савчук считает художественные акции, своего рода "прямое действие" искусства - переход от производства предметов искусства (например, картин) к произведению, которое "больше не представляет художника, а осуществляет его желание в реальном масштабе и времени" и таким образом "возрождает культуру целостного реагирования".
Еще местом рождения живого контакта с действительностью Савчук считает фотографию, но это выясняется только из статей в третьей части книги. А до этого идет "Время, отреагированное кожей" - апология перформанса. При этом Савчук подчеркивает радикальность и антисоциальность того типа акций, который ему интересен, в частности - что многие акции 60-70-х проводились с большим или меньшим риском для жизни самого художника. Акции, с точки зрения Савчука, воскрешают самоощущение человека в архаическом ритуале: нанося раны себе или принося в жертву животное, человек искупал раны, наносимые им и его племенем окружающему и находил новую связь с миром. Такая идеология (а программа Савчука достаточно близка к идеологии) восходит к идеям "театра жестокости" Антонена Арто и тех, кто эти идеи развивал. Художник, по Савчуку, может заставить себя и других почувствовать подлинную реальность только через боль.
К счастью, собственные акции Савчука как художника совсем не так кровожадны, как он того требует от других. Например, в книге описан реализованный Савчуком (в соавторстве) в 1994-м году проект "Новые литераторские мостки", в котором деятелям питерского и московского актуального искусства предлагалось написать себе эпитафии. Эпитафии есть очень трогательные: "Ушла на базу" (Марина Колдобская), "Любил белый свет, но полжизни провел при красном" (фотохудожник Александр Китаев), "Обезьяна превратилась в человека тогда, когда впервые взяла камень, чтобы добить другую обезьяну" (Евгений Юфит).
Савчук не устает подчеркивать в книге, что современная ситуация в культуре требует от художника не изгойства и не отчаянного бунта, но подлинности проживания. Здесь спорить вроде бы не с чем - именно так. Однако "подлинность проживания" Савчук понимает прямолинейно и утопически. Искусствовед Савчук периодически попадает в ловушки, которых для художника Савчука не существует, потому что художник Савчук ходит по другим тропам.
"Ныне уже не столь интересно, как нечто разбирается - будь то власть, субъект, центр, смысл или идеология. Гораздо интереснее┘ то, что остается, что удерживает и удерживается┘ Что это за мир, который продолжает считаться своим?"
Проблема, однако, в том, что ничего не "остается". В смысле - не остается неизменным. Информации как бессмысленной текучести может быть представлено не нечто неподвижное, а органический рост, реальное и трудное изменение. Мир можно не считать "своим" - важнее с помощью художественного действия установить контакт с миром. А это действие не "остается", в нем важнее подвижная ощутимость - не обязательно прямо-таки телесная, важнее, чтобы эмоциональная.
Своим стилем Савчук периодически делает радикальные выводы из собственных идей. Проще сказать, артикулирует искренние порывы "здесь и сейчас". Перформанс в философской интерпретации Савчука становится своего рода универсальной утопией. Однако в его искреннем стиле при этом проступают современные (и не всегда новые) российские мифологемы:
"Удовольствие требует (потому что проистекает из) насилия, творчество - диктатуры, свобода - ограничений, благородный гнев - раздражения.
Ускользание, тело без органов, поверхность, номадизм остаются в отваливающемся тысячелетии. Наступает время глубины, вертикали, ответственности, сочувствия и соболезнования.
У нас, жмущихся к Уралу, насилия в избытке. В конечном итоге проигравшие сильнее победителей. Ex Oriente lux".
Ох, эту книжку мы уже читали. У подобных манифестов есть явное родство с идеями тоже петербургского философа-мифотворца Александра Секацкого, который пишет о "духе воинственности" и взял, по его же словам, мистическое шефство над президентом Владимиром Путиным. Но дело, конечно, не в Секацком и даже не в том, что у нас "насилия в избытке" - вот уж чем гордиться не пристало (Владимир Соловьев, помнится, все допытывался у Руси, каким она хочет быть Востоком - Востоком Ксеркса иль Христа?). Дело в связи насилия и искренности.
Большое заблуждение, артикулированное у Савчука, - считать, что "новая искренность" неразрывно связана с проблемами власти. Ощущение реальной боли себя и другого может восстанавливать пространство ритуального действия, пространство живого общения, но на новых основаниях - неиерархических. Савчук совершенно справедливо пишет: "Старая искренность - искренность вовлеченности в проект┘ Искренность новая, на высоте адаптации предшествующего опыта трансгрессии, протеста, ускользания┘ дает выход и техничное выражение коллективному, в том числе и собственному бессознательному┘ Искренность и уверенность из психологического самоотчета художника┘ становятся художественным приемом". И не только приемом: художник вновь позволяет себе присутствовать в произведении, делать ощутимым в нем себя - с голосом и телом, - а может быть, и других. Но почему-то этот самый "художественный прием" у Савчука обязательно требует вторичной идеологизации. Если нужны ответственность, сочувствие и соболезнование - так сразу же подавай идеологическую "вертикаль".
Характерно, что в третьей части книги, среди избранных рецензий на выставки, Савчук помещает текст об акции петербургского перформанс-дуэта "Фабрика найденной одежды" под названием "Смерть платья". Актуальное искусство "Фабрики" увидено с точки зрения новой искренности и новой ритуальности, но умение Цапли и Глюкли (прозвища участниц дуэта) создать в других акциях доверительную, домашне-частную атмосферу Савчука не вдохновило. Пусть хоть платье, но чтобы в жертву принесли - с гарантией. Дело прочно, когда под ним струится кровь.
У Савчука обходится вопрос: может ли существовать такое пространство искусства, где боль не исключает равноправия и взаимной теплоты. Где символическое жертвоприношение происходит не одномоментно, а растянуто во времени - и не отсрочено, а происходит здесь и сейчас. Но не только здесь и не только сейчас. А если такое пространство увидеть, то в нем стратегии боли и стратегии провокации будут только одним из необходимых полюсов. Другой полюс - искусство изменения атмосферы, тихого, как ночной разговор и как чайная церемония. Современное произведение искусства дает шанс измениться и попробовать существовать иначе прежде всего самому художнику. И уже в силу этого оно становится вопросом к обществу, - возможно, провокационным.
И тем не менее, хотя в третьей части вновь разрабатываются любимые темы, она во многом меняет представление о Савчуке. Высказывания Савчука по частным поводам гораздо менее идеологичны и декларативны. Он описывает не требование боли, а внимание к конкретным людям и событиям: акционное товарищество "Новые тупые", фотографов, которые создают особый взгляд на Петербург, художественный дуэт "Комильфо", состоящий из жены и мужа, обсуждение результатов голосования зрителей на выставке - какая картина "самая плохая" - с автором этой картины┘ Нет требований крови, есть внимание к чужой и разной работе, в самом деле выводящей человека из равнозначного информационного мельтешения.
