Лавр цветущий Мандельштам

Олег Лекманов. Жизнь Осипа Мандельштама. Документальное повествование. - СПб.: Издательство журнала "Звезда", 2003, 240 с. (Русские поэты. Жизнь и судьба.)

Редко бывает, чтобы биография несовременника несовременнику удалась. От человека в культуре остаются знаки. От поэта - тем более. И тем более, если этот поэт - Осип Мандельштам.

Олег Лекманов хоть и зашел на заповедную территорию жизни героя через широкие врата поэтического и мемуарного его наследия, но не превратил "документальное повествование" в филологический невроз, при котором всякая сноска собрсоча становится предметом исследовательской бессонницы. Документ остался документом, а лаконичный комментарий к нему - жестом изящества и осторожности, завещанной всем нам еще Лотманом.

Значение биографии поэта не только в том, что она у Мандельштама - первая в истории русской литературы. Оно и в человечности подхода к материалу, пришедшей как-то сразу, без опозданий, не в виде оправдания или полемического ответа иному неудачливому биографу. Лекманов легко движет читателя (а установка такова, что он может быть и маргиналом словесности без особой тяги к акмеизму) от даты к дате, от города к городу - Москве, Питеру, Воронежу, - попутно умея дать емкие портреты-характеристики Анны Ахматовой, Бенедикта Лившица, Георгия Иванова и Зинаиды Гиппиус. Нет, отнюдь не беспристрастием дышат его эпитеты: "Петербургские зимы" Иванова, в которых - ценнейшие сведения о взаимоотношениях Мандельштама и Николая Гумилева, "желтоваты"; Корней Чуковский - "вполне здравомыслящ", Марк Лозинский, тот самый, что переводил "Божественную комедию" Данте, заслужил репутацию поэта "своеобразного" (риторическая фигура умолчания), а Набоков, бывший несколько лет спустя после Мандельштама студентом прогрессивного Тенишевского училища, - "язвительного".

Очень мастерски сделаны шпажные выпады мнений. Очень к месту ирония. Чувствуешь свободу исследователя быть самим собой, а не бледной тенью кумира. Лекманов к Мандельштаму подбирался долго: сначала была монография по акмеизму, затем - ряд публикаций в питерской "Звезде". Спецкурсы на журфаке МГУ┘ подобно хорошему вину, "Жизнь Осипа Мандельштама" радует выдержкой. Эрудиция биографа позволяет Лекманову иной раз делать сопоставления по центробежности читательской мысли: вот, например, Эмиль Вениаминович, отец будущего поэта, служил перчаточником в Динабурге (ныне Двинске). Деталь, казалось бы. Ан нет. Ну-ка, чей отец еще был кожевенных дел мастером? Конечно, Вильяма нашего Шекспира. И если опереться на это "потаенное" между строк знание, судьба Мандельштама обрастает многими причудливыми знаками.

Подборкой цитат Лекманов обязан мемуарам Эммы Герштейн, Семена Липкина, младшего брата Осипа Эмильевича Евгения и супруги - Надежды Мандельштам. "Шум времени" 1925 года и "Египетская марка" 1927-го вообще составили хронологический костяк сюжета. При том, что околобиографическими вспышками имя Мандельштама было осиянно еще в дневниках Ахматовой, Цветаевой, Елены и Михаила Булгаковых и проч, и проч., лекмановская версия прочитывается не банально.

Хрестоматийный телефонный разговор Сталина с Пастернаком по поводу ареста мятежного поэта грамотно помещен в контекст ненападения на автора "Доктора Живаго". Почему говорю об этом - да потому, что сей момент пастернаковского бытия провоцировал уже многих и многих исследователей на всяческие каверзы.

И особенно приближает "Жизнь Осипа Мандельштама" к трогательному и очень личному тексту портретный контрапункт: из главы в главу под разными взглядами врагов и друзей Мандельштам проходит с гордо (лихо, романтически┘) запрокинутой головой.

Тяжесть смотреть не в небо, но под ноги, разумеется, как это случалось всегда в России, легла на хрупкие плечи Надежды Яковлевны. Видимо, фигура ее настолько велика и настолько заслуживает отдельного большого и веского Слова о себе, что Лекманов спешно рассказывать не захотел и предпочел сконцентрироваться на чем-то одном. Место Надежды Мандельштам в биографии мужа, место "важной" женщины, скромного идеала и - чувствуешь в неизъяснимости композиции "Жизни┘" - идеала, которого по-хорошему "довольно слабый и лживый" в быту человек был не достоин. Таково по крайней мере мнение Ольги Ваксель - одной из бессчетных муз-любовей поэта.

Опять же: описание увлечений, свойственных всякому творческому человеку, ни в малой степени не скандализирует общую направленность мысли биографа. И послевкусие книги - почтительность к последнему акмеисту нашего времени. И сила ее - желание помнить.