Омская цена на "Мертвые души"

Наверное, в этом постоянстве есть что-то противоестественное: из года в год на "Золотую маску" приезжает Омская академическая драма. Московский "Сатирикон", петербургский БДТ - не обязательны, появление Малого - почти случайность, а Омская драма - константа фестиваля. На сей раз "Брат Чичиков" Нины Садур фигурирует в трех номинациях - "Спектакль большой формы", "Работа режиссера" (Сергей Стеблюк), "Работа художника". В последней номинации Игорь Капитанов соревнуется с Юрием Хариковым, Сергеем Бархиным, Эмилем Капелюшем и Алексеем Порай-Кошицем. Впрочем, и у Стеблюка сильные соперники - Гинкас, Фоменко, Стуруа, Адольф Шапиро┘ Но говорить, что главное - не победа, а участие, мне кажется, еще не время.

Как всегда, обращаешь внимание на качество и слаженную работу труппы академического театра, пожалуй, одной из лучших в России. Механизм, запущенный и отлаженный не годы, а наверное, десятилетия назад, до сих пор работает бесперебойно, счастливо не поддаваясь смуте и коррозии нынешнего времени.

"Брат Чичиков" - из тех многонаселенных пьес, которые позволяют выйти труппе чуть ли не в полном составе и показаться всеми лучшими сторонами. Гоголь (сам Гоголь, хотя и прилаженный к сценическим требованиям Ниной Садур) такую возможность дает. У каждого - свой характер, своя маска, каждая следующая сцена-история позволяет заново фантазировать жанр, манеру игры и т.п. Типы, множество типов - вся Русь прокатывается перед глазами, точно как в старых стихах Владимира Соколова: "Все у меня о России, даже когда о тебе┘"

Но в "Брате Чичикове" - с первых минут спектакля - видны и проблемы, с которыми сталкивается постановщик: пьеса Садур лишена корня, драматург идет за Гоголем, обходит дозором помещичьи угодья - от Манилова к Собакевичу, от него - к Плюшкину┘ А поскольку каждая такая сцена полна живых и ярких деталей, переходы зияют этакими ранами - паузами на теле спектакля. Связки каждому постановщику приходится выдумывать самому. Без них спектакль - череда эффектных этюдов на темы "Мертвых душ".

Стеблюк эти драматургические пустоты заполняет всяческой чертовщиной. В программке - соответствующий эпиграф из Пушкина: "Мчатся тучи, вьются тучи. Невидимкою луна┘" Выходит фантастическая драма, в которой слышны отблески и отзвуки гоголевских украинских повестей, где чертовщина лезет изо всех углов и щелей в самых первых сумерках┘ А здешние верткие, лысые "черти" крутят роман не с одним Гоголем - кажется, еще минута-другая, и они увлекут русских профанов в какую-нибудь Гофманиану (пластикой занимался известный петербургский хореограф Николай Реутов), даром что действие начинается не в России, а в далекой Италии, где прохлаждается (или, напротив, греется?) наш "брат".

Огромная, позапрошлого века сцена Омского театра, того гляди, прогнется под тяжестью всего, чем загромоздили ее (сценография Игоря Капитанова): утварь всех помещичьих домов, все, что должно было рассортировать по разным квартирам, собралось и столпилось на одном пятачке, знаменуя не жизнь, а смерть всяческого быта: здесь и двери, и окна ведут в никуда, и все - ни к чему, оставленное, брошенное, мертвое. Так что кружево на деревенских девках больше напоминает саваны. Быт предстает буреломом, в котором так легко заплутать.

Живописная декорация соответствует здешним живописным типам (начиная с Селифана в исполнении Владимира Девяткова, неповоротливого в мысли, как и в движении). Чернорубашечник Собакевич (Сергей Волков), который поднимается из-за стола при словах "Российское государство". Сладострастная Коробочка (Валерия Прокоп, у которой, справедливости ради, еще более интересной вышла роль в следующем спектакле Стеблюка - в "Несносных родителях"). Махновец Ноздрев (Валерий Алексеев), в шароварах, папахе и бурке и в окружении таких же, как он, свободолюбивых "зеленых", не в нынешнем экологическом смысле, а в том, который был известен на той единственной Гражданской. Плюшкин (Евгений Смирнов)! Лиза, жена Манилова (Юлия Пелевина), истосковавшаяся по балам, погибающая без света, и потому всякое ее движение полно балетной грации и кажется "прореженным" танцем, где балетные движения даны вразрядку, через тире. И в этой танцевальной стихии совсем оторванная от жизни, в которой незамеченными происходят трагедии.

Пожалуй, менее других здесь живописен и внятен Чичиков (Владимир Майзингер), на которого как будто не хватило фантазии и тайны. В остальном же правят бал морок и марево, то светлее, давая род милых маний (естественно, у Манилова), легкого, хотя и небезопасного помешательства; то мрачнее, как в доме у Плюшкина. Выходит так, что все, с кем сводит дорога Чичикова, - люди страсти, одной любимой мысли, которую каждый боится выпустить из рук, на секунду оставить без попечения. И правильно, наверное, делают: не то что вещь или душу какую, пускай и мертвую, здесь и самую мысль боязно оставить на воле - отставишь в сторону и тут же ее умыкнут черти, утащат в свой хоровод, в бесовское коловращение (а не то - просто затеряется в общем хламе).

Черт - это тот, кто сопутствует и в одиночестве. Эту мысль, кажется, и продвигает постановщик, когда в одиночество Чичикова, в уединения его с помещиками, когда так важны тет-а-теты, вмешивает "остальных", то есть любого третьего, кто по необходимости или внутреннему своему вдохновению превращается в "черт знает кого", как простодушно поименованы они в программке.