Кровь или красная водица

Чего только не делают актрисы, чтобы представить страдания девушки, чья юность совпала с развалом советской империи.
Фото Михаила Гутермана

«Практика» – театр для современных людей, для жителей мегаполиса, тех, которые гордо именуют себя метросексуалами. Уже заметно, как отличается его публика от обычной, «театральной». Видно, например, что спектакль, на который приходят зрители, не последняя точка в их вечернем «энтертейменте». Как будто бы из уважения к ним спектакли длятся недолго: первая премьера, молдавский «Папа...» идет час двадцать без антракта. Скоро, наверное, появятся спектакли на час и даже на 50 минут – в Америке и Европе, где давно ценят чужое время, такие не редкость. Конечно, когда речь – об экспериментальном театре, язык которого – жесткий, спрессованный, а истории – короткие.

Такова пьеса Николеты Есинеску «Папа, я непременно должна сказать тебе что-то...». Фраза, вынесенная в заглавие, – своего рода рефрен, который не раз повторяет актриса Елена Морозова. Морозова – из тех, кому по душе экспрессионизм и всяческая вывернутость наизнанку «новой драмы». Поэтому появление актрисы здесь так же естественно, как неестественны, вымученны выходы Морозовой в некоторых спектаклях Театра имени Станиславского, где она, кажется, по-прежнему числится в штате.

Пьеса Есинеску представляет собой монолог героини. Раз или два она говорит, что это ни в коем случае не прощание, но – судя по пролитой в финале склянке с красной жидкостью – это все-таки прощание. Если не с жизнью, то – с эпохой, с большой империей, в которой выпало родиться. Прощание с которой вызывает естественное сопротивление и боль, так как режут по живому (как прежде – на живую нитку сшивали, сбивали вместе). В спектакле Боякова, правда, не один монолог, а два: один – из слов, которые произносит, а чаще – выкрикивает Морозова, второй – пластический, в исполнении Анджелы Доний. Движением она как будто пытается сгладить углы, спрямить остроту речи. Но речь не становится мягче, она драматична, трагична постольку, поскольку драма и трагедия сопутствуют обстоятельствам времени и месту жительства героини. Англоязычные «факи» и их еще более грубые русские эквиваленты упрощают жизнь лишь на словах, но не освобождают. Грубая лексика, как алкоголь, как наркотики, не спасает от жизни.

Пьеса Есинеску – пожалуй, первый опыт на московской сцене, когда право голоса получает герой с опытом «после СССР», который говорит не о чем-то отвлеченном, а впрямую об этом (сюда же, конечно, следует добавить и следующую работу «Практики», спектакль Михаила Угарова по пьесе грузина Лаши Бугадзе). Это крик «с той стороны», от наших «младших братьев» по СССР, но боль у них по поводу расставания, судя по Есинеску и Бугадзе, такая же сильная, как у нас. И смысл не в том, чтобы снова соединиться. Нет. Это всего лишь рассказ о боли, о моральной и тем не менее физически ощутимой травме. И первый сексуальный опыт, и первое грубое слово, и жизнь, и смерть – все теперь связано с этим.

Текст, если судить о нем по исполнению, определенно ориентируется на западноевропейские образцы, за жестким языком героини маячат герои и героини Марка Равенхилла и даже в большей степени – Сары Кейн, ставшей иконой «новой драмы».

Резкости выражений, то есть резким словам, наверное, не всегда и необязательно должна соответствовать резкость сценических решений. Крик актрисы очень часто рождается из ничего и не кажется оправданным, крайняя степень эмоции на сцене может быть выражена по-разному, без режущей слух прямолинейности. Но сам Бояков не раз уже сказал о том, что для него самое главное в новом театре – донести до публики новое слово в исполнении современных героев, достучаться до нее, докричаться, пробив все защитные «пристройки» и «надстройки». А это ему удалось.