Григорий Заславский
Спектакль Матса Эка вызывает много вопросов, на которые лучше не отвечать.
Фото РИА Новости
В конце минувшей недели на сцене Театра имени Моссовета в рамках Международного театрального фестиваля имени Чехова стокгольмский театр «Драматен» играл «Вишневый сад». Режиссер спектакля, выдающийся шведский хореограф Матс Эк, в последние годы предпочитает ставить не балеты, а драматические спектакли. На прошлом фестивале можно было увидеть в его постановке «Игру снов» Августа Стриндберга, в этот раз он показывает в Москве «Вишневый сад».
Спектакль начинается, когда по пустой сцене пробегает, поправляя юбку, девушка, играющая Дуняшу, потом – и тоже в современном костюме – выходит, застегивая штаны, Лопахин. В этом нет ничего особо нового – нынешние режиссеры часто пренебрегают историческими костюмами. Но уже в первой реплике Лопахин говорит, что «самолет опоздал на два часа». Становится понятно, что и сам сюжет Матс Эк решил чуть-чуть обновить, как потом выясняется – перенес на сто лет вперед: между прочим, говорится, что в 91-м году Раневская уехала в Париж и вот теперь, спустя пять лет, возвращается на Родину. Начиная сводить концы с концами, скоро попадаешь в затруднение: если отец Раневской жил до революции, то Раневская – не так уж молода, чтобы переживать об оставленном в Париже любовнике. А тут выходит, что отец успел пожить при царе, затем съездил в Париж и был репрессирован: Фирс рассказывает, что тому хватило и одной поездки, чтобы, надо понимать, «загреметь». Вместо Бокля режиссер вставляет более понятного и известного нынешней публике писателя: «Вы читали Солженицына?» – интересуется он.
В новой истории Раневская выходит замуж за мелкого политика, который помогает ей приватизировать землю. Теперь – за долги, как и у Чехова, – земля и дом выставлены на торги. Вместе с садом, разумеется.
Пусть будет самолет. Но в финале всех обитателей забирает автомобиль и везет на станцию к поезду. А до города – и у Чехова, и в спектакле – 20 километров. Зачем же поезд, 20 километров можно и на машине проехать? Не клеится. Впрочем, это самый легкий вопрос, возникающий в связи со своеволием постановщика. Любопытно, что в антракте знакомая француженка стала уверять, что все эти вопросы – совершенно излишни, что хорошо и так. Ну, у Чехова, положим, было лучше, а если перемены ухудшают первоисточник, то на черта, как говорится, они нужны.
«Косой Петрушка от меня ушел, теперь в городе в ФСБ работает», – говорит Симеонов-Пищик, и в зале уже нервно посмеиваются. Фирс носит на груди какую-то медальку, явно европейского производства, – говорит, что партия его наградила после войны. В финале здешнего Фирса забывают, но не запирают. Оставшись один, старый слуга замечает, что на груди отсутствует медаль. «Где же она?.. Сталин отнял», – и эта мысль убивает его. Старик валится на сцену без сил. И мимо него, пересчитывая удачно вырученные деньги (по ходу спектакля она сходится и с Яшей, и с Лопахиным, вероятно, тоже не расстается), быстро проходит Дуняша.
Впрочем, было в этом спектакле кое-что, что заставило публику досидеть до конца и даже устроить актерам овацию. Время от времени актеры замолкали и начинали танцевать. И в этих паузах больше всего хотелось, чтобы танцевали они как можно дольше, а говорили – да лучше, чтобы они вовсе не говорили. Балет Матса Эка наверняка вышел бы таким, что вся Москва пошла смотреть, даже те, кто балет не любит. Одна из лучших сцен – необъяснение Вари и Лопахина. Раневская выталкивает Варю к новому обладателю сада и всего поместья. Они остаются одни. Наступает долгая пауза, звучит музыка, в которой не сразу узнаешь сильно обработанную песню «Эх, дороги...» Наконец, Варя замечает стоящие на полу бокалы из-под шампанского и, чтобы уйти от неловкого молчания, бросается их собирать. Ясно, что объяснения не будет: невеста, убирающая грязную посуду? Нет, невозможно! Очень точная и понятная деталь.
Но паузы, увы, были недолгими.
