Дарья Курдюкова
Портрет на стене, история – в буклете.
Фото ИТАР-ТАСС
Порой непонятно, кто больше отражается в портрете – модель или художник? Николай Евреинов, оценивая свой портрет, сделанный Репиным, писал, что живописец в изображении показывает прежде всего себя: «Вы сразу же найдете «Репина» там, где прежде всего мнили увидеть Евреинова. Перед вами вполне серьезный человек. Не серьезничающий, а серьезный … Невозможно представить себе, чтобы такой Евреинов был автором множества буффонад, был во главе «Кривого зеркала»… Какой тяжелый этот Евреинов!» Этот «тяжелый» репинский Евреинов остался на выставочном приглашении – несколько пролетов по модерновой лестнице старинного дома – и вы попадете в компанию. В ней и один из учредителей общества передвижников Григорий Мясоедов, и утонченный Мстислав Добужинский, Репин и расстрелянный в 1938-м Александр Древин. Имена первого ряда – Коровин, Фальк, и менее известные Николай Синезубов или, скажем, Алексей Исупов.
Сквозную тему портрета, публикой востребованную, кажущуюся беспроигрышной (как и два других жанра-«столпа», натюрморт и пейзаж) и оттого сложную, кураторы задумали аранжировать через то, что остается вне поля видимости, – история модели, история взаимоотношений с ней художника или история работы. То есть тут такая система гиперссылок. Ракурс необычный, и в этом сложность.
Выставка вышла довольно эмоциональной – она то взахлеб рассказывает о том, как Добужинский любил изображать свою сводную сестру Ольгу, Николай Тархов – жену и дочь, а Владимир Луппиан писал дочь Музу, которая в 11 лет пошла в ученицы к Филонову и его школе МАИ (мастера аналитического искусства). То показывает «неканоническое» изображение Иды Рубинштейн: с рисунка Бакста 1918 года глядит совсем другой человек, и чем со ставшего каноническим серовского портрета 1910-го, и чем с фотографий. Вот и думай, где портрет, где образ, где грань между ними. Сквозь призму портретов на Ленивке видишь очень разных людей. Толстой, за год до смерти зафиксированный в карандаше Александром Моравовым (потом появится живописный образ, который будет растиражирован типографией Ивана Сытина и облетит всю страну), – усталый человек. Михоэлс с рисунка Натана Альтмана – человек в котелке и сюртуке на вырост, герой фильма «Еврейское счастье», снятого Алексеем Грановским по мотивам рассказов Шолом-Алейхема, который вот с этого эскиза перейдет на киноафишу. А то тут появится карандашный образ Любови Орловой, схваченный в 1948-м Николаем Соколовым и уже в 1975-м подаренный Григорию Александрову. Или вдруг промелькнет нетипичный для «классического» Древина портрет няни, без нервной экспрессии, вполне реалистичный.
Глядя на общество таких непохожих друг на друга и моделей, и художников, с одной стороны, думаешь, что собрать их вместе, привезти из чьих-то личных квартир – дело нелегкое. И всматриваться в работы, которые просто так сложно увидеть, – уже хорошо. С другой стороны, не дает покоя тот самый необычный ракурс – с историями. Где-то они прописаны, в других местах – никаких гиперссылок (к примеру, только лаконичное «Александр Яковлев. Женский образ» – и хорошенькая сангинная головка). Кураторы рассказывают, что экспозицию строили скорее по эстетическому принципу, чтобы в каждом зале работы друг с другом сочетались. Поэтому не стоит ждать, что все члены вновь собранного общества сыграют выставку-спектакль с внутренним развитием. Они собрались вместе, их могло быть больше или меньше, и каждый рассказывает, что помнит. Объединятся ли разные линии повествования в нечто целое – дело зрительского восприятия.
