В вихре Бакста

Костюм Арлекина, созданный для балета «Карнавал». Фото автора

Выставку «Лев Бакст/ Leon Bakst. К 150-летию со дня рождения» Пушкинский музей готовил по инициативе куратора Джона Боулта, директора Института современной русской культуры при Университете Южной Калифорнии, хорошо известного в России специалиста по русскому искусству первой половины прошлого века. А со стороны ГМИИ показ курирует завотделом личных коллекций Наталия Автономова. Из-за давнишнего конфликта вокруг библиотеки Шнеерсона в Россию нельзя было привезти бакстовские работы из американских музеев. Впрочем, и нынешняя ретроспектива, список участников которой – музеев и частных коллекций России и мира – занял бы треть газетной рецензии, получилась огромной.

Даже обычной для больших ретроспектив площадки в главном музейном здании ей не хватило. Она краем – двумя залами с ранними вещами и с документами – задела Отдел личных коллекций, впрочем, главную порцию своего витиеватого многоцветья выплеснув, конечно, за классическим портиком клейновского храма искусств. Пушкинский музей – третья после Национального художественного музея Беларуси в Гродно (где родился Лейб-Хаим Розенберг, взявший псевдоним Бакст в 1889-м к первой своей выставке), где решение праздновать 150-летие было принято на уровне ЮНЕСКО, и Русского музея, институция, чествующая всемирно известного мирискусника. Делает ГМИИ это нарядно, так что летнее межсезонье затишьем здесь никак не назовешь.

Бакст – фигура в истории искусства хрестоматийная, классическая и для русской, и для французской культуры благодаря дягилевским Русским сезонам, показавшим миру русское искусство и переменившим мировое представление об искусстве сценическом. И все-таки, читая, например, слова искусствоведа Елены Беспаловой, написавшей книгу «Бакст в Париже», о том, «что западные музеи фактически не участвуют в праздновании юбилея Бакста, а поскольку парижский период жизни Бакста более плодовит, чем русский, ждать открытий следует в Европе. Но западные музеи из-за санкций работ на выставку дают немного. Значительная часть крупных произведений, которые хранятся в Метрополитен музее, в МоМA в Нью-Йорке, на выставке у нас не представлены» (см. «НГ» от 03.06.16), понимая, что есть еще много чего про него недопроявленного, дивишься – просто по-человечески дивишься – энергии и жадности до жизни этого прожившего, в общем, совсем недолго, с 1866 по 1924-й, мастера.

Помимо главного, театральных работ, джентльменский набор Бакста – это эскизы женских шляпок с почти залихватским подходом к шляпным полям, рисунки для бонбоньерок, обложки и заставки для журналов (от «Мира искусства», раз уж Бакст – знаменитый символист и один из главных в одноименном движении, до Ежегодника императорских театров), открытки и конверты, портреты друзей, включая рисунок с эксцентрично одетой в мужской костюм Зинаидой Гиппиус или живописный «Ужин» с женой Александра Бенуа, чью улыбку на этой картине Василий Розанов сравнил с джокондовской. (А в 1923-м он еще напишет автобиографический роман «Жестокая первая любовь».) Эпоха модерна стремилась к синтезу искусств, Бакст ей вторил, запросто увлекаясь разными масштабами и жанрами. Вот занавес «Элизиум» для Драматического театра Веры Комиссаржевской 1906 года (к сожалению, колонны Белого зала мешают рассмотреть его с должного расстояния). А вот, к примеру, эскиз программки к «Прощальному бенефису г-жи М. Кшесинской» 1904-го. Большое и маленькое с общим знаменателем изысканной графичности.

Кажется, для него не было таких вещей, которые нельзя было бы назвать искусством и притом не привнести в повседневную жизнь. Потому что вот в Белом зале гегемонами стали подиумы со сценическими костюмами (из коллекции Александра Васильева, Санкт-Петербургского музея театрального и музыкального искусства и из Музея Академии Вагановой), а на колоннаде, помимо театральных работ – скажем, знаменитого розового костюма, сделанного для Вацлава Нижинского в «Видении розы», – в витрине показывают сшитое по бакстовскому эскизу для Дома моды Пакен платье. Атлас, парча, тюль, жемчуг, бисер – Бакст и не в сценической одежде предпочитал многословные сочетания фактур. Или вот он, эстет и денди – и в ГМИИ показывают бакстовские автопортреты – придумал для балета-пантомимы «Карнавал» на музыку Шумана представить на эскизе Панталоне тоже эдаким денди – в белых брюках с зелеными лампасами, в горчичном пиджаке и зеленых перчатках, в белом в зеленый горох жилете...

«Клеопатра», «Шехерезада» (к которой, кстати, Бакст вместе с Бенуа писал и либретто), «Послеполуденный отдых фавна», «Нарцисс», «Дафнис и Хлоя»... – Бакст в юности мечтал стать «самым знаменитым художником в мире», в Париже мечта сбылась. Известным он стал, хотя нельзя сказать, чтобы все шло гладко. Да, покинувший Императорскую академию художеств в Петербурге, которая не приняла его конкурсную работу «Богоматерь, оплакивающая Христа», Бакст в 1914-м будет удостоен звания академика. Но до того, когда в 1912-м художник приезжал в Петербург, ему было предписано выехать из столицы из-за национальности: после убийства Столыпина осенью 1911 года Николай II принял антисемитский указ. Да, можно вспомнить, что Идой Рубинштейн Дягилев был обязан Баксту (который работал с танцовщицей и отдельно от импресарио). А самого художника можно назвать виньеткой Русских сезонов – и притом помнить, что с Дягилевым они разойдутся, начнется отчуждение, когда импресарио увлечется авангардом и начнет привлекать к постановкам, например, Наталию Гончарову и Михаила Ларионова.

Театральные эскизы Бакста сами ведь напоминают виньетки. Сделанные ради костюма, они получались еще и пластической зарисовкой, законченной в себе работой – что Нижинский, «скрутившийся» будто в заглавную букву в гуаши к легендарному «Послеполуденному отдыху фавна». Что Ида Рубинштейн в «Танце семи покрывал» из «Саломеи», в «Клеопатре» или «Шехерезаде». Что Анна Павлова в «Восточной фантазии». Орнаментальные материи часто прошиты, как стежками, серебристыми и золотистыми мазками, ткани продолжают и подхватывают движения чувственных тел, все это – часть орнаментальной фантазии с привкусом эротизма. Часто – с ориенталистской нотой, которая в графике Бакста звучала, конечно, гораздо стройнее, чем даже в программном полотне «Древний ужас» (которым сам художник, кстати, был недоволен). Все-таки Бакст – график par excellence, его стихия – силуэт, линия, след эмоции.