Открытое слово Лидии Чуковской

В 1990 году Лидии Корнеевне вручили премию Сахарова «За гражданское мужество писателя». Фото РИА Новости

Лида – врожденная гуманистка.

Корней Чуковский

Из «Дневника»

«Не могу молчать» (во весь голос)

В 1986 году Баварская академия наук избрала Лидию Чуковскую своим членом. В автобиографии, написанной специально по этому случаю, Лидия Корнеевна, в частности, писала: «С начала 1960-х и в 1970-е годы вместе с другими представителями интеллигенции, писателями и учеными (Ф. Вигдорова, Л. Копелев, А. Якобсон, Л. Богораз, А. Солженицын, А. Д. Сахаров, В. Войнович, В. Корнилов, Г. Владимов и др.) я постоянно выступала против беззаконий, творимых властью. (Этот период моей работы и жизни отражен в сборнике «Открытое слово» и других книгах.) …9 января 1974 года меня исключили из Союза писателей (о чем она расскажет «городу и миру» в одной из лучших своих книг «Процесс исключения», вышедшей впервые в Париже в 1979 году и в Москве – в 1990-м. – Г.Е.): мне ставили в вину публикацию книг и статей за границей, радиопередачи по Би-би-си, «Голосу Америки» и «Немецкой волне», а главное – статью «Гнев народа» – ту, в которой я открыто возмущалась организованной травлей Пастернака, Солженицына и Сахарова».

Не знаю почему, но она опустила, на мой взгляд, один значительный эпизод. Когда Шолохов выступил на XXIII съезде КПСС с речью, в которой сожалел, что «молодчиков» Синявского и Даниэля судят согласно Уголовному кодексу, а не «руководствуясь революционным правосознанием» (то есть без суда – к стенке), которое торжествовало в 1920-е годы, Чуковская первая подняла руку на святая святых советской литературы, назвав эту речь «позорной», и предрекла: «Литература сама Вам отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, – к творческому бесплодию». Что и произошло.

Однажды после войны немецкий богослов Мартин Нимёллер в одной из своих проповедей сказал: «Когда они пришли за коммунистами, я молчал – я не был коммунистом. Когда они пришли за социал-демократами, я молчал – я не был социал-демократом… Когда они пришли за евреями, я молчал – я не был евреем. А потом они пришли за мной, и уже не было никого, кто бы мог протестовать».

Выбор пути (голос вне хора)

За Чуковской приходили дважды – в 1926-м по ложному обвинению в «составлении антисоветской листовки» и в 1937-м, когда разгромили Детиздат. В 26-м студентку словесного отделения государственных курсов при Институте истории искусств сослали, благодаря хлопотам известного отца вернулась из Саратова не через 11 месяцев, а через 6. В 37-м некоторых редакторов Ленинградского отдела детского издательства, которое возглавлял Маршак, посадили, а ее дамоклов меч случайно обошел стороной – отделалась увольнением. Ходить строем она не умела – в ногу со всей страной не шла. И потому не вписалась в соцреализм, объявленный Горьким в 1934 году на I Съезде советских писателей основным методом советской литературы.

Никогда не была «хористкой» – не пела ни «в хоре», ни «с хором». Всегда была «из» – голосом из хора, голосом вне хора, отличным от других, поэтому всегда слышимым и явственно различаемым на фоне других. Была наделена резко выраженной индивидуальностью, и ей было не по пути с этими писателями. Да и многое, что творилось после Октября 17-го, ей было не по нраву. В 60-е – надоело быть «соучастницей общей лжи и общего молчания». И тогда громко зазвучал ее голос. Всегда выбирала свободу – свободу думать, свободу говорить, свободу писать. Шла наперекор жестокому государству, лживому официозу и податливому общественному мнению; поступала в соответствии с требованиями собственной совести, своего понимания чувства долга и ответственности, а не в угоду начальству, всегда в России колеблющемуся с «генеральной линией» и своим безукоризненным литературным поведением расширяла пространство свободы в рабском обществе, скованном страхом, безмолвием и немотой.

На коленях Маяковского (гости Чуковского)

Детство дочери уже ко дню ее появления на свет известного критика и знатока английской литературы Корнея Чуковского прошло на даче в Куоккале (в тогдашней Финляндии). Частыми гостями отца были Николай Гумилев, Анна Ахматова, Лев Лунц. Она сидела на коленях у Владимира Маяковского, здоровалась за ручку с Ильей Репиным, шалила с Федором Шаляпиным. Вырасти рядом с таким отцом, с детства впитать вкус к слову, к хорошей литературе, быть знакомой со знаменитыми писателями – и не стать литератором? И она стала. Но не только потому, что яблоко от яблони недалеко падает – у дочери Чуковского был литературный дар – дар художника и публициста (Герцен, между прочим, был одним из любимых ее писателей).

«В России надо жить долго» («Я хотела написать книгу…»)

От редактора до писателя ей оставалось сделать один шаг, и она его сделала. И шаг этот был уверенным и довольно успешным. Она написала несколько детских книг, которые издала под псевдонимом «Алексей Углов». А после того как взяли любимого мужа, тайком (все время была под слежкой), понимая, что «в стол», стала писать повесть «Софья Петровна» (первую повесть в советской литературе о расстрельном 1937-м), которая только в 1965 году увидела свет. Разумеется, не в Москве, а в Париже, под названием «Опустелый дом», через год – в Нью-Йорке и только в феврале 1988-го – в Ленинграде, в журнале «Нева». Как говорила сама Чуковская: «Я хотела написать книгу об обществе, поврежденном в уме; несчастная, рехнувшаяся Софья Петровна… не лирическая героиня; для меня это обобщенный образ тех, кто всерьез верил в разумность и справедливость происходившего».

За вторую повесть – «Спуск под воду» – взялась за несколько лет до смерти Сталина (в 1951-м), закончила – после (в 1957-м) и первая рассказала о «борьбе с космополитизмом», то есть, по словам автора, «об организованной властью вспышке антисемитизма», и о терроре 1930-х. (Будь я пламенным публицистом, обязательно написал бы: «Пепел Клааса стучал в ее сердце». А если просто, без пафоса: память о муже, о сотнях тысяч невинных, расстрелянных и сгнивших в лагерях не давала покоя – мучила совесть.)

Естественно, даже во времена оттепели все пути на родине к печатному станку были перекрыты: повесть вышла сначала в 1972 году в США, в Издательстве им. Чехова, и только через полвека – в СССР. Как говорил ее отец: «В России надо жить долго».

«…под шинами черных марусь» («Я другой такой страны не знаю…»)

Осенью 1938 года Чуковская сблизилась с Ахматовой. У одной расстреляли мужа, у другой посадили сына. В эту смертельную эпоху Горький воспевал Соловки, Лебедев-Кумач восклицал: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». В этом «прекрасном новом мире» как Ахматова, так и Чуковская (понимавшие, что происходит и что может произойти дальше) были лишними. С лишними же у власти разговор был коротким: в лучшем случае ГУЛАГ, в худшем – Лубянка, где «коридоры кончаются стенкой». Пока одни поднимали целину, а другие мечтали о городе-саде, она продолжала встречаться с Ахматовой, которую к тому времени вычеркнули из литературы (не печатали в течение 13 лет до войны и 9 лет после). Для тогдашнего советского читателя, оглушенного ежедневным радио-, газетным, журнальным потоком лжи, на фоне комсомольских поэтов Безыменского, Жарова или того же песенника Лебедева-Кумача, такого поэта, как Ахматова, не существовало.

Чуковская шла наперекор лжи и официальному искажению литературной жизни. Колеблясь между страхом обыска и необходимостью записывать каждое слово поэта (записывала для истории, для будущих читателей подлинную, а не выдуманную историю литературы, историю литературных и человеческих отношений).

Дневник встреч с Ахматовой вела на протяжении 1938–1941 годов, вплоть до начала войны (после войны, в 1952–1962 годах, встречи возобновились: Анна Андреевна нуждалась в таком стойком, бескорыстном, понимающем и жизнь, и поэзию собеседнике). Боясь доверить стихи, которые читала ей Ахматова, бумаге, Чуковская их запоминала (как запоминала Надежда Мандельштам стихи своего гениального мужа). Да только за одни прочитанные ею строки из «Реквиема» (свою поэму Анна Андреевна читала только доверенным людям, переходя при этом на шепот и показывая на стены): «…Звезды смерти стояли над нами,/ И безвинная корчилась Русь/ Под кровавыми сапогами/ И под шинами черных марусь» можно было не то что угодить в лагерь, а попасть под расстрельную «58-ю» («контрреволюционная деятельность»). И только в относительно спокойные 1960-е Лидия Корнеевна привела в порядок свои записи и передала рукопись на Запад.

«Былое и думы» (1938–1962)

Чуковская была человеком чрезвычайно требовательным и взыскательным. Как литератор и редактор она не то что щепетильно – трепетно относилась к каждой букве, к каждой запятой. Мне довелось в свое время читать (взахлеб!) подаренные ею Давиду Самойлову (который с давних пор был с нею дружен) два тома «Записок об Анне Ахматовой», вышедших в Париже в издательстве «YMCAPress» (1-й том в 1976-м, 2-й – в 1980-м) с чудовищными ошибками и опечатками. Хорошо помню обе книги, испещренные вставками и цветными исправлениями Чуковской (она плохо видела и писала фломастерами). В России отдельное издание «Записок» появилось в 1996 году – остался документ ужасной эпохи, свидетельство очевидца тех страшных лет, исчез только сенсационный налет 1980-х, когда о жизни Ахматовой любители ее поэзии знали сравнительно мало.

Во Франции стояли обычные времена, в СССР – глухое брежневское безвременье. Чуковская, получив авторские экземпляры из-за границы, бесценные эти экземпляры раздаривала своим близким, тщательно исправляла на каждом (я подчеркиваю – на каждом!) все ошибки и опечатки. Представляете, сколько было друзей у дочки Чуковского, писателя, поэта, литературоведа, публициста, критика, редактора и правозащитника, сколько томов она подарила, на скольких все ошибки и опечатки – до последней запятой – исправила?! А в каждом томе было чуть ли не 600 страниц убористого текста.

Стойкая, несгибаемая женщина, наделенная непоколебимой логикой и несокрушимой волей. Давид Самойлов ценил «Записки» безмерно, а собственноручными исправлениями на них просто восхищался. Потому что сам на такое способен не был. Именно тогда и сказал мне, что на своем веку он знал всего двух таких женщин – свою вторую жену и Лидию Корнеевну Чуковскую, чей характер проявлялся в ее книгах, открытых письмах, общественной деятельности.

Самойлов на протяжении всех лет их дружбы относился к Чуковской не просто с безмерным уважением, а с некоторым пиететом, что для него было вообще несвойственно (думаю, что на отношение поэта к этому выдающемуся человеку наложили свой отпечаток близость и дружба Лидии Корнеевны с Анной Ахматовой; в свою очередь, Чуковская считала Самойлова в каком-то смысле наследником ахматовской традиции). Во всяком случае (я не раз был тому свидетелем), когда она приезжала к Д.С. в гости на Астраханский, из кабинета удалялись на кухню все присутствовавшие – даже его жена.

«Записки», попав на Запад, зажили своей отдельной от советского государства и советской литературы жизнью и начали переводиться на все основные языки. И ничего с этим ни КГБ, ни Союз писателей не могли поделать. Сегодня, по прошествии стольких лет, я бы сравнил их по исторической и литературной значимости только с герценовскими «Былым и думами». А в своде литературы об Ахматовой «Записки» (совершенно справедливо) считаются лучшим мемуарно-документальным трудом.

Переписка из двух углов (премия Свободы)

Расскажу также о разворачивавшейся на моих глазах переписке Самойлова и Чуковской (в 2005 году эта переписка вышла в московском издательстве «НЛО»; речь в ней идет о серьезнейших вопросах жизни, искусства, литературы – о творческом поведении, о том, что можно делать в этой единственной жизни и чего нельзя). Так вот, летом 1980 года французский PEN-клуб удостоил Чуковскую престижной премии Свободы. Сама она полагала, что за издание «Записок об Анне Ахматовой», но премия была присуждена за все ее сочинения, вышедшие на французском языке. Лидия Корнеевна написала Самойлову об этом награждении, назвав его «солью на рану», и объяснила почему.

Премии предшествовал выход книги Чуковской в издательстве Albin Michel, которое сделало многочисленные сокращения и изменения, не согласованные с автором. А Чуковская не терпела никаких вмешательств в свои тексты, тем более без каких-либо оснований и предварительных согласований. И она была не просто огорчена, а недовольна. И весьма сильно. Первым ее побуждением было заявить публичный протест. В тогдашних условиях требования автора, живущего в СССР, выполнить было практически невозможно – страна жила за железным занавесом, письма вскрывались, телефоны прослушивались, об интернете никто еще не слыхивал. Поэтому даже «железная женщина» Чуковская никак не могла повлиять на своих зарубежных издателей, хотя в глубине души хорошо понимала, что те делают благое дело. Но, выражая свое недовольство, тоже была в чем-то права: Albin Michel не озаботилось культурой издания, не говоря уж об этической стороне дела.

Искренне порадовавшись за премию, Д.С. (в отличие от Л.К. – человек легкого нрава, озорник и ловелас, любитель выпить и пошутить, что, впрочем, никогда не мешало их дружбе) в ответном письме поздравил свою корреспондентку и, не забывая справиться о здоровье награжденной, спросил: «Действительно ли много важных упущений во французском издании?» А затем пояснил: «У меня в этом смысле характер совсем не похож на Ваш: было бы дело сделано в целом, а детали – Бог с ними». Ну, ошибка, ну, опечатка – главное, по Самойлову, дело сделано: книга-то вышла. Чуковская поблагодарила, но слов его о премии не приняла (всегда вела себя как Мартин Лютер – «На том стою и не могу иначе») и разразилась довольно язвительной пародией на давно уже ставшее классикой стихотворение Самойлова «Сороковые, роковые…».

Двадцатые и роковые!

А также и передовые!

Рассвет в окошки бьет

оконные

И перестуки перегонные.

Известия – и все

смертельные!

Так что и радости

постельные

Не радуют, хоть все мы юные

И даже очень многострунные.

...................................................

Война гуляет по Италии...

Фашисты – гнусные ракалии!

После чего как прирожденный полемист задала Д.С., тоже не последнему полемисту, вопрос: что бы он стал делать, увидев такую пародию, подписанную его именем? Послал бы протест в советские газеты, запил, заболел? И, поскольку вопросы были риторическими, сама же на них и ответила: «Я – разорвала свое письмо и заболела… Я не заинтересована ни в славе, ни в деньгах, а только в том, чтобы она (книга. – Г.Е.) явилась перед читателем в том виде, в каком я ее из последних сил и последних глаз написала».

И дальше излагает основной принцип, которого придерживается («Я не выношу чужих рук в своем тексте – хотя очень внимательно выслушиваю чужие замечания и стараюсь исполнить») и который никому не дает нарушать, – принцип невмешательства в текст, поскольку он и есть ее жизнь. Для нее лучше небытие, нежели такое существование. И искренне добавляет: «А премия-то мне, собственно, зачем? Деньги? Я их все равно не получу, п [отому] ч [то] дубленками не торгую». На этом я поставлю точку. Остальную переписку можно прочитать в книге. Добавлю только, что возразить Д.С. было нечего: он уступает железной логике и в конце концов, в середине августа 1981-го, соглашается с аргументацией своего друга: «Дорогая Лидия Корнеевна! Ей-богу не знал, что книга Ваша настолько испорчена и искажена. А пародия на меня – прекрасная».

P.S. Из письма Давиду Самойлову (1984 г.)

«Прочитал мемуары Александра Борисовича (Свирин – доктор и литератор, друг Самойлова. Воспоминания, написанные им перед смертью, Д.С., обитавший в те времена в Пярну, просил меня передать Чуковской. Уж очень хотел этого его умирающий друг. – Г.Е.). По-моему, это очень интересно и талантливо. Прочитав, встретился с Лидией Корнеевной и сказал ей так, как вы просили. Промучив меня минут 15 разговором о том, что, будучи уже довольно старым и больным человеком, она читает с большим трудом, что она занята сейчас Ахматовой и т.д. и т.п., она все же рукопись взяла – после того как я еще раз заметил, что вы это чтение нисколько ей не навязываете, и я могу рукопись увезти с собой… Прощаясь, сказала: ну вот теперь вы запомните меня как человека необычайно вредного. На что я отвечал, что знаю ее не только в общении, но и по книгам. Сразу же последовала реплика: «Ну и книги бывают обманчивые». – «Смотря какие», – нашелся я».