О чем плакал грек

Елена Невзглядова. О стихе. – СПб.: Журнал «Звезда», 2005, 272 с.

Вопрос «Что такое стихи и чем они отличаются от нестихов?» настолько академичен, что сегодня может, кажется, волновать разве что людей не от мира сего. Однако даже беглая ретроспекция показывает: сей академичный вопрос начал занимать людей едва ли не с того момента, как поэзия выделилась из ритуально-синкретического единства «музыка–танец–пение» и стала самостоятельным жанром.

Елена Невзглядова – сторонник интонационной теории стиха, в последнее время находящей все больше сторонников. Интонация, вносимая в графическую запись стихотворного текста средствами синтаксиса и наиболее ясно проявляющая себя при чтении вслух, – действительно почти единственное имманентное свойство любого стиха независимо от того, в рамках какой цивилизации он создан и на каком языке записан. Первая же фраза книги «Известно, что ни метр, ни ритм, ни рифма не являются определяющими признаками стихотворной речи» устанавливает позицию автора и последующую аргументацию. А маленький этюд «Звук и смысл», посвященный искусственному феномену «цифровых стихов», можно назвать смысловым центром всей книги. Вполне бессмысленные квазистихи, в которых слова заменены числами натурального ряда, позволяют прочитывать себя как открытый код – вложенная интонация сразу же указывает на эмоциональную окраску отсутствующего смысла и отсылает к осевшим в культурной памяти конкретным текстам. «Опознание» происходит по внешне бессодержательным признакам – количественным соотношениям неопределенных понятий (ибо числа натурального ряда есть предельно общие характеристики того, чего нет в данный момент речи, но что может появиться при «опредмечивании» кодовой записи речевыми знаками).

Книга Невзглядовой в известной степени оппонирует современной практике стиховедческих разборов, основанной на теории стиха, которая утвердилась в отечественном литературоведении с XVIII столетия. Тогдашний «прорыв в силлабо-тонику» был связан с общим процессом стремительного изменения русского литературного языка: пришла авторская литература, было усвоено понятие стиля, античная метрика и логаэдические приемы хлынули в пространство стихотворной речи, стремительно преобразовывая его и подтягивая к тогдашнему европейскому уровню речевой коммуникации. И в целом методология, исходящая от троицы Тредиаковский–Сумароков–Ломоносов, продуктивна и сейчас. Недостаточность ее (осознанная примерно тогда же, когда была осознана недостаточность постулатов ньютоновской механики для условий микромира и мегамира) не означает ее отмены. А фантастические результаты, показанные русской поэзией в отрезке времени от Андрея Белого до Иосифа Бродского, лишь подтвердили: пространство возможностей русского стиха если не безгранично, то достаточно велико.

Приведенный Невзглядовой знаменитый (в узких филологических кругах) анекдот про плачущего грека весьма показателен: «О чем плачешь? – Песню пою. – Про что песня-то? – Про птицу. Сидела птица, сидела, потом улетела. По-русски ничего, а по-гречески очень жалобно выходит». К слову сказать, именно на этом феномене стихотворной речи – способности выжимать эмоции из нейтрально-каменной ситуации – основана вся поп-культура, «текстовое обеспечение» которой, лежащее за пределами поэзии, интонируется музыкальной стихией.

Единственное, что можно слегка покритиковать, – это избыток в книге непереработанных рецензионных текстов. При всей их содержательности они все же слишком крепко привязаны к конкретным поводам и от этого в перспективе быстро устаревают.