Елена Погорелая
В Красной гвардии служить – буйну голову сложить!
Иван Дроздов. Первые красноармейцы. 1918 год. 1924. Центральный военно-исторический музей артиллерии, инженерных войск и войск связи
Серые гетры
На улице ветрено. Переминаюсь с ноги на ногу под плакатом «Вся власть – Учредительному собранию!». Молчу. Несколько дней назад мы расстались с Катькой: сидели, как обычно, в кафе «Бродячая собака», пили коньяк, поглядывая на длинноволосых напыщенных символистов и барышень с припухшими от кокаина ноздрями. Я расслабленно мечтал о том, что вот соберусь с силами и сумею добиться уплотнения какого-нибудь буржуя, чтобы переехать из казармы в отдельную комнату и зажить наконец с Катькой семьей. Катька слушала, покручивая в пальцах короткую папироску.
– Да не сделаешь ты ничего, – вдруг перебила с усмешкой.
– Почему?
– Потому что ты, Петя, чмо. К сожалению┘
Я озлился и послал ее подальше – вот так, ни с того ни с сего. Тогда мне сразу стало легко и свободно, я всю ночь шатался по городу в числе тех двенадцати, что патрулируют петроградские улицы по ночам. Мы отмыкали погреба, пили водку, и приятное тепло разливалось по моему телу.
Но сейчас меня вновь забирает тоска. Я борюсь с желанием бросить винтовку, дойти переулками до «Бродячей собаки» и встретить там Катьку. Черт с ней, я согласен купить ей эти серые гетры, пусть бы только она встречала меня вечерами в одной из этих бесчисленных городских квартир. Я поворачиваюсь к одному из тех, что вместе со мной в эту ночь патрулирует улицы. Он усмехается и кивает понимающе.
– Эх, эх, позабавиться не грех! Запирайте этажи, нынче будут грабежи┘
Значит, он тоже настроен на то, чтобы выпить. Мысль о водке бодрит на секунду, и я, стараясь не потерять эту бодрость, иду за товарищами по заснеженной улице. Нет, надо бы все это описать, надо заставить себя приняться за новую повесть. Изобразить себя, Катьку, ее убийство на заснеженной улице┘ Пьяные, жалкие Катькины глаза, мокрые губы и роскошные черные волосы. И неясную фигуру вдалеке, рисующуюся испуганному убийце в белом тумане┘ Надо созреть. Сегодня мы выпьем, а завтра с утра я вернусь в казарму, куплю себе новую общую тетрадь – и начну.
Милка
Я жестокий. Я черствый и ледяной. Я выхожу из дома с черным ремнем винтовки через плечо и в примятом картузе и так прохожу через площадь. Все мои мускулы напряжены. Мне не жаль похожей на курицу нищей старухи и не жаль буржуя, который прячет нос в воротник, сторонясь запоздалых прохожих. Я занимаюсь революцией.
«Ты жестокий» – так сказала мне Катька, стоя на пороге дома, моего дома, в ту далекую ночь, когда я уходил навсегда. Вспоминая тот час, я стискиваю зубы, и глина на моем лице затвердевает, как камень. Где она сейчас – в серых гетрах и в кружевном белье, кто кормит ее из губ в губы тающим во рту шоколадом «Миньон»? Я чувствую, как начинает дрожать и биться единственная живая жилка моя на правом виске. Я вижу братика и десять человек нашей отважной колонны. Мы идем вперед, хотя человеку трудно устоять на ногах в этот вечер. Мы занимаемся революцией.
Мимо нас с воплями и пьяным смехом проносится лихач. Он везет двоих: плотно сбитого офицера с дурацкой физиономией – о, я знаю этот тип! Он напирает на тебя своей грудной клеткой, он всегда подозрителен, точно ожидает обиды, и все его действия направлены на то, чтобы доказать, что он муж-жик, он муж-жик! А рядом с ним – кто это, с ласковым телом и жемчужинами зубов, сверкающими во рту?!
– О, глянь, – говорит братик, поправляя ружейный ремень. – Не, ты глянь. Вот эта барышня на извозчике – твоя Катька, и вот она-то и будет нас сейчас развлекать.
Я стою, переступая с одной глупой ноги на другую. Нежный снег крупными хлопьями падает с неба, белый, как кружевные трусики моей любимой. Братик медленным, плавным движением снимает с плеча винтовку и прицеливается в лихача.
Я знаю, что братик сделает все, как надо. Я отхожу в сторону и сжимаю замерзшими губами цигарку.
Снежный прах вскрутился к небу за моей застывшей спиной, и в унисон выстрелам забухало мое нежное сердце.
Когда я повернулся, братик с досадой смотрел на покрасневший снег и распластанное Катькино тело. Я все понял. Я, жестокий, черствый и ледяной, шел от братика по заснеженным улицам, сопровождаемый невесомой и нежной фигурой в белых одеждах, и только одна маленькая жилка билась на моем правом виске.
– Женщина, – шептал я чуть слышно, ласковые слова шептал ледяными губами. – Девочка. Женщина моя┘
