Дарья Курдюкова Пожалуй, новую выставку можно считать одним из самых отрадных выставочных событий осени. Вернисаж под голос Нино Катамадзе. Небольшой зал превратился в уголок старого Тифлиса. Он чуть расплывается в дымке сепии с огромным фотоувеличением: громоздятся дома, крыши┘ На их фоне – около десятка картин и почти полсотни волшебных графических листов. Шесть из собрания Третьяковки (все, чем обладает галерея), остальное входит в коллекцию Иветы и Тамаза Манашеровых, которых художник, по их словам, будто возвращает в родную Грузию.
Первая персональная выставка Гудиашвили прошла, когда ему было всего 19. Потом он отправился в экспедицию с археологами – делал копии с фресок в старых церквах. Водил дружбу с поэтами-символистами из группы «Голубые роги», был членом «Синдиката футуристов». Познакомился с Нико Пиросмани. Знавшие Гудиашвили вспоминают, что он не любил сравнений с грузинским примитивистом. И правда, выразительность Пиросмани – в обескураживающей искренности его простоты. Выразительность Гудиашвили – прежде всего в сложном плетении линий его графики.
Пять лет (с 1920 по 1925-й) Гудиашвили провел на стажировке в Париже. Его мастерская, как и полагается, была на Монпарнасе, он бывал в богемной «Ротонде», дружил с авангардистами Дереном, Леже, Марке и Мазерелем, знал Модильяни и Пикассо. Парижский период многие считают лучшим у Гудиашвили. Ему-то в основном и посвящена открывшаяся выставка.
Ладо Гудиашвили живописного парижского времени делает «Курильщиков». Типичные герои искусства начала XX века, но с глазами, смотрящими то ли с древних фресок, то ли с миниатюр. Воины (изысканные, как силуэты с эскизов Бакста к дягилевским балетам), лани, прекрасные грузинки то нежнее, то чуть грубее, чуть сочнее – поют, не растворяясь во французском хоре, о своем.
Но все же главное, и выставка дает тому наглядное подтверждение, – это Гудиашвили-график. Акварельные зарисовки городка Брюникель всей грудью вдохнули прозрачности французского пленэризма. А линии его карандашных рисунков – будь то охота, влюбленная пара, кутеж кинто, каменотесы или просто московские кучеры (более поздние, 28-го года) – то чувственные и неспешные, как шепот, льющийся в ухо красавицы, то резкие и отточенные, как чеканный узор на тулове сосуда.
Выставка делает чуть более широкий временной срез, чем парижские 1920–1925 годов, она показывает еще и то, как меняется работа руки при переходе от одного жанра к другому. Так, черно-синяя гуашевая напористость гротеска в эскизах к мультфильму «Аргонавты» (1936) сменяется меланхолией легких перовых зарисовок к «Новым стихам» Иосифа Гришашвили (1939).
После возвращения из Парижа было разное: и участие в XVI Биеннале современного искусства в Венеции, и созданный им антифашистский графический цикл, и незавершенные росписи в тбилисской церкви Кашуэти (вскоре Гудиашвили исключили из Компартии). Сегодня возле этого собора стоит высокий элегантный господин в шляпе – памятник и церковь стали одним из фотофонов выставки. Гудиашвили работал для театра и кино, иллюстрировал Шоту Руставели, писал портреты. В Москве же последний показ Гудиашвили прошел в 1958-м в зале Союза художников на Кузнецком.
То, как теперь встречают выставку Гудиашвили, и то, как встретили прошлогоднюю выставку Пиросмани в галерее «Проун», заставляет думать об искусственности границ и отношений. На открытии поэт и переводчик Михаил Синельников сказал, что «политики завели наши отношения в ужаснейший тупик, и только политики могут нас из этого тупика и вывести. Но┘ жизнь без Грузии, без Тбилиси совершенно немыслима для нас, и совершенно невозможно представить себе, что эти связи могут оборваться». Об этом говорил не он один.
Дарья Гармоненко 