Тропами самообмана

НОВЫЙ МИР

Рассказы Алексея Слаповского из "Книги для тех, кто любит читать", как всегда, заряжены обыкновенным чудом. Вот глядит смертельно больной человек в окно и замечает на крыше цаплю. Звонит знакомому орнитологу, делится. Тот говорит - не может быть в нашем городе цапли! А он: ну я же вижу. Раздражается. В конце автор нас успокаивает - это герой себе внушил от безысходности, не цапля, а голубь. Скажете - ерунда. Не ерунда, а волшебный прием, которым Слаповский хочет расколдовать спящее сознание "любителя чтения". Словно с детства в знакомой картине Шишкина находишь летающую тарелку. А писатель надумает чуть-чуть лишнего - и жизнь глянет экзотическим зверем из обжитой берлоги.

Сходная логика действует в "Рассказах для Анны (собака и женщина в предлагаемых обстоятельствах)" Ирины Стекол. Брошенная мужем неврастеничная женщина придумывает себе историю, что любимый умер, и так увлекается, что даже вспоминает подробности похорон. Обман выдает только честный рефлекс собаки: "Самое сложное на прогулке - оттаскивать Дему от всех мужчин, к которым он бросается издали, принимая их за Мотю". Наивный (то есть несобранный) читатель, конечно, покупается на исповедальный мотив, пока не является разъяренный экс-муж с требованиями прекратить россказни о его смерти. И здесь доверчивость сталкивается с сомнением, а правда с правдоподобием.

А вот повесть Романа Сенчина "Нубук" на рефлексию не провоцирует. Все как на ладони. Торговец обувью мотается по магазинам за выручкой, спит со шлюхой, заражает свою девушку гонореей, остается один, сторожит арестованный за долги шефа офис, наконец, уезжает от пустой и рискованной жизни из Питера в родную деревню. Жизнь мелкого коммерсанта нон-стоп, без озарений и угрызений совести - будто специально для внутрикорпоративного чтения.

В поэтической части Евгения Смагина точной рифмой спасает великие города от самозабвения: "Они живут неодолимо/ И ожидают только срока:/ Отвлечься, замолчать, забыться - / И вот в лицо задышит зной,/ И терракотового Рима/ Жизнелюбивое барокко/ Растет, тревожится, клубится,/ Играет пылью водяной". Анатолий Кобенков радуется непоправимости мира после импрессионистов: "┘куда мы денемся от грозных грез Ван Гога,/ фонариков Сера и пятен Писсаро?" Настроенные на гамлетовскую волну, стихи Валерия Черешни прозревают губительность свободы воли, а Владимир Леонович в "Саду Генриха Гейне" наказывает клеветников.

В разделе "Далекое. Близкое" скучные мемуарные зарисовки языковеда Александра Реформатского "Из "дебрей" памяти". Проза лингвиста и в анекдотах напоминает нам между строк, что -жи, -ши надо писать через "И". Описание случаев маниакально фактографично, а примеры всегда поучительны. "Д.Н. Ушаков часто мне говорил: "Тот не лингвист, кто ни разу не увлекался фонетикой┘" Понаблюдав разных "лингвистов", я утвердился в мнении, что это правильно". Память - это вам не вольное порхание беллетриста, а морилка - сушилка - распрямилка┘ Здесь же воспоминания Аси Адам о первых безумных днях Великой Отечественной в Минске.

Постоянный автор журнала Ольга Шамборант написала эссе на самую неприятную тему - о смерти. Автор не ищет спасительных путей, но пытается диагностировать нежелание человека задумываться о неизбежном: "Почему так страшна смерть? Не потому даже, что все перестанет быть, а потому, что все предстанет в "истинном свете"┘ окончательно и не будет подлежать не только обжалованию, но и малейшему исправлению". В разделе "критики" Мария Ремизова анализирует повести Алексея Варламова и Елизаветы Романовой. Наконец, Владимир Губайловский срывает маскхалат с псевдонауки, выдавая ее отличительные признаки.