На языке воздуха

ФИЛОСОФИЯ, занимающаяся уделом человеческим, должна не только признавать свои образы, но еще и приспосабливаться к ним, делать движение образов непрерывным. Она должна решиться на то, чтобы стать живым языком". На русском языке уже вышли две книги, написанные Гастоном Башляром во исполнение этих требований, - о взаимодействии человеческого воображения с огнем и водой. Теперь третья книга - воздух.

"Любой воздушный образ обладает неким будущим, он имеет вектор взлета". Прыжок, полет, даже не отталкивание, а отскакивание от земли. И ветер - действующая пустота. И буря - чистый гнев из ниоткуда. Башляр стремится поймать образ в его ускользании - прежде чем тот окостенеет или исчезнет. Все постоянно на грани превращения. Башляр вспоминает слова Рильке о том, что радость - это на самом деле испуг, которого мы не боимся. Дымка над домом Эшеров может быть и прозрачной, и свинцовой - она меняется, и динамическое воображение это улавливает. Башляр обнаруживает грезы даже у Бальзака.

"Мы учимся грезить о тексте, который классическая критика стремилась разве что понять". Мы учимся переживать. Причем философ Башляр - поэт лучше многих. "И тогда свет, настоящий брат тьмы, несет тьму на руках".

А далее Башляр переходит от рассмотрения литературы - законного места образов - к рассмотрению философии. Он утверждает, что характер образов и тип метафор у Ницше объясняет многое в его философии. Фактически Башляр распространяет на философию привычный для литературоведения мотивный анализ. И замечает, например, что огонь у Ницше желает холода. Это взлетающая стрела, воля к воссоединению с холодным воздухом высот. "Огонь - это животное с холодной кровью. Это не красный язык змеи, а ее голова цвета стали. Холод и высота - вот ее родина".

Это философия при помощи физиологии. Обоняние у Ницше не для того, чтобы идти на запах, но чтобы удаляться от малейшего признака нечистоты. И метафора не ниже абстрактной мысли. Материальное воображение не менее связно - только по-своему. "Холод, безмолвие и высота - вот три корня одной и той же субстанции. Подрезать один корень означает уничтожить жизнь ницшеанца". Холодное безмолвие без высоты превращается в затхлую и злобную земную тишину. А теплая тишина и на высоте слишком расслаблена, не наступательна.

Сосна над обрывом для Шопенгауэра - свидетельство воли к выживанию, для Ницше - стремление к небу. Воля, находящая опору в собственной скорости. Мир у Ницше может взвешивать лишь тот, кто легок сам (как тут не вспомнить, насколько тяжелым оказалось ницшеанство в России - начиная с Сатина и Леонида Андреева...). Видимо, Башляр слишком прав, когда утверждает, что по-настоящему поймет Ницше только тот, кто чувствует легкость его полетов - и омоложение мира при каждом новом восходе солнца. Потому что легкость - не результат потери чего-то весомого и ценного, а обретение роскоши динамики.

Легкость и свобода - рядом. Башляр свободен в оценках - он не боится говорить о "фанерной механике запугивания" в некоторых рассказах гениального - и любимого Башляром! - Эдгара По, о зачерствевших из-за чрезмерной рационализации строках Жорж Санд. Он не боится увлечься, переживая безответственность облаков или боль от "небесного недуга" тяжелой тучи. Потому что только в этом случае возможен ответ. "Созерцание настолько естественно превращается в доверие, что все, на что мы смотрим страстным взглядом... отвечает нам взглядом интимным, исполненным сострадания или любви".

В ситуации современной культуры, когда неискренность становится для многих авторов осознанной позицией, стоит вспомнить и о другой точке зрения: "Если человек искренне переживает свои образы и слова, то в результате он получает ни с чем не сопоставимое онтологическое преимущество". Может быть, сейчас, когда усилиями и концептуалистов, и лианозовцев, и Гандлевского с Айзенбергом высокая лексика в современной русской поэзии практически запрещена, стоит послушать если не поэта, так хотя бы психоаналитика: "Какое калечение, какую задержку роста пришлось бы претерпеть, к примеру, психике Шелли, если бы ему запретили говорить о хрустале и об алебастре !"

А трезвости - идущей от тех же предметов - у Башляра достаточно. "Миром сначала восхищаются, и только потом его верифицируют". Не потому ли мы засомневались в истине, что воображение оказалось недостаточно богатым? Но небо и отрезвляет. "Все те, кому по душе упрощенческие и упрощающие грезы "с размахом", глядя в небо, представляющее собой не что иное как "мир прозрачности", поймут тщету "явлений". Для них наиболее реальным явлением будет прозрачность. Она преподаст им глубокий урок трезвомыслия".

Также и потому, что предметы, в отличие от слов, нефальсифицируемы. Можно подменить значение слов "любовь" или "свобода" - но не комплекс ассоциаций, связанных с видом неба. И отвечая говорящему - "чистоты нет", достаточно указать вверх ясным горным днем. Причем воображение вовсе не произвольно, у него свои законы и своя точность. Одни образы и метафоры "работают", индуцируют воображение, а другие пропадают впустую. "Нам необходимо удвоить осторожность в восприятии банально переживаемого освобождения и слишком стремительного обращения к урокам вольного воздуха, освобождающего воздушного движения". Образ-клише способен остановить воображение.

Так старые книжные образы опрокинутого кубка или сапфира не дают почувствовать легкость и бесконечность неба. Потому от человека - автора ли, читателя ли - и требуется смелость. "Воображение есть одна из форм человеческой отваги". Поскольку слова неразрывно связаны с бесконечным богатством смыслов, содержащихся в предметах, язык не воспринимается как недостаточный. "До чего же несправедлива та критика, которая видит в языке склероз внутреннего опыта! Ведь язык, наоборот, всегда чуть впереди нашей мысли, и кипит он чуть больше, нежели наша любовь".

Философ использует ресурсы языка не меньше, чем поэт. Grace у Башляра - это всегда и грация, и благодать. Volo - и хочу, и лечу. Кто не в силах уследить за этими превращениями и колебаниями значений, за динамикой образа, остается за его бортом. "Если литературная критика не может понять такое количество стихов, написанных авторами нашего поколения, то это потому, что она выражает о них суждение как о мире форм, тогда как они представляют собой мир движения, поэтического становления".

"Язык эволюционирует в своих образах гораздо более, чем благодаря усилиям в области семантики... Литературный образ - взрывчатка. Она внезапно взрывает "готовые" фразы, ломает пословицы, перекатывающиеся из одной эпохи в другую, доносит до нашего слуха существительные после их взрыва, когда они покинули геенну собственных корней". В современной - и не только русской - поэзии этой взрывчатки недостает. И пусть Башляр все же иногда слишком уж схематично классифицирует авторов по стихиям. И пусть переводчик не обладает универсальными знаниями Башляра и порой ошибается (так, годограф - траектория не тела, а вектора его скорости) или не решается везде приводить подстрочные переводы стихов, точнее позволяющие проследить ход мысли Башляра. Книга о воздухе была завершена в Дижоне 2 мая 1943 года - когда воздуха в оккупированной немцами Франции было немного. Но и тогда Башляр говорил о ветре, о надежде и не боялся восхищаться немцем Ницше. Ему воздушное воображение помогло - может быть, поможет и нам.