Станислав Минин
Фото Reuters
Я никогда не жалел о том, что участвовал в гражданских акциях протеста в декабре–марте 2011–2012 годов. Однако мне кажется (и казалось уже тогда), что власть довольно быстро оправилась от декабрьской неожиданности и снова почувствовала себя уверенно. Сейчас массовые акции уже не способны оказать на нее никакого воздействия. 50 тысяч? 100? Знаем мы их! Мы выведем 150.
На митинги сегодня ходят для успокоения собственной совести. Чтобы потом, бреясь, не стыдиться собственного взгляда. Моя совесть замолчала, поэтому я бреюсь спокойно. Хотя и нечасто.
Мне не приходилось участвовать в несогласованных акциях протеста, даже если я разделял их цели и пафос, потому что великий Гудвин не дал мне смелости. Когда оппозиция развешивает в Facebook фото молодых парней за решеткой и пишет, что «это может случиться с каждым», я ей верю. И знаю, что, если вляпаюсь, меня не вытащат. Потому не испытываю судьбу. Кто-то может назвать это трусостью. Вероятно, это правильное название. Но мне тяжело казаться героем, проще признаться в собственной слабости.
У меня не выходит осуждать тех, кто проявил слабость, оказавшись в заключении. Во-первых, я не знаю, как вел бы себя на их месте. Все мы молодцы, пока не случился кризис, а кризис способен выявить в нас ничтожество. Во-вторых, российская оппозиция беспомощна в том, что касается помощи тем, кого она называет политзаключенными. Она может маршировать с плакатами, предоставлять людям адвокатов вроде Фейгина и Волковой, раздувать политический огонь до небес, вопить в соцсетях, но не решать проблемы. Их решение пока зависит от власти и ее доброй воли.
Я не борец в том смысле, что меня бессмысленно искать на баррикадах. Это не значит, что своей борьбы у меня нет. Я стараюсь сохранять независимость собственных взглядов. Не изменяю своим принципам. Мне не нравится доминирующий антиинтеллектуализм, и я противостою ему по мере сил. Это не борьба? Мне думается, что борьба.
Мои реакции во многом зависят от среды. Я привык с ней не сливаться. Когда я ходил на курсы французского языка, многие мои одногруппники, сотрудники одного из министерств, демонстрировали полное равнодушие ко всему, что происходило в то время (а это был декабрь 2011 года) на улице. Непонимание мотивов. Меня это раздражало, я занимал в дискуссии жесткую, «болотную» позицию.
Но такую позицию я никак не могу занимать, когда моя френдлента в социальных сетях уходит в собственную оппозиционную реальность, становится совершенно некритичной к одним политикам и совершенно критичной к другим, путает небо со звездами, отраженными на поверхности пруда.
Многие коллеги-журналисты становятся (или стали) рупорами оппозиции. Они вроде бы освещают событие, но де-факто участвуют в нем. Их дело. Но мне кажется, что интеллектуальная функция пишущего человека – в демонстрации издержек любой позиции и точки зрения. Это можно назвать политическим нейтралитетом. Некоторые политики говорят, что сейчас нельзя быть нейтральным. Но что, если таков мой принцип?
Ни один оппозиционный политик не вызывает у меня доверия. Не вижу аргументов в пользу того, что они не станут новыми Драконами. Ограничивающие институты у нас не работают, и слова конкретных политиков о том, что именно они, придя к власти, запустят все необходимые механизмы, способны вызвать лишь усмешку. Об этом легко говорить сейчас. Получив мандат на управление страной, легче начать расправу над оппонентом – на манер своих предшественников. И публика это, боюсь, поддержит.
Мне не кажется, что власть дышит на ладан или творит что-то такое, чего не было пять или восемь лет назад. Просто обострились чувства, назовем их так, городских демократов. Повысился градус реакции. Власть тоже менялась, конечно. Но не совсем так, как это видит оппозиционный Facebook.
Я остро реагирую на попытки навязать мне что-либо. Как мне выражать собственное недовольство. На что мне обращать внимание. Какие слова мне говорить, когда и о ком. Кому сопереживать. Кому верить. Когда на меня давят, пусть даже мягко, пусть даже прекрасные люди и из лучших побуждений, я сопротивляюсь. Вероятно, всему виной противный характер. Но я привык называть это независимостью.
У новой русской революции больше стражей, чем у иранской исламской. Морализаторство стало бон тоном. Мне претит оно. Я склонен к самокопанию, знаю свои слабости и несовершенства. Я не мог бы учить других совести и достоинству. Поражаюсь тем, кто может и позволяет себе это. Они скульпторы собственных прижизненных памятников.
Константин Ремчуков 
