Велимир Разуваев
ВИЧ глазу не виден, но те, кто отталкивают инфицированных, очевидно, обладают такой сверхспособностью. Фото с сайта www.wikipedia.org
Возможно, впрочем, что голод и довольствие – следствие этого отпечатка, ибо глаза одних, пусть и во всем обеспеченных, смотрят на мир cо сценической грустью, аристократическим высокомерием или с циничным выражением всезнания, в то время как глаза других, не сказать что имеющих основания для оптимизма, тем не менее полны его. А еще чистой детской наивности, доброты и веры. Я расскажу об одном таком человеке, преподавшем мне, вероятно, самые простые и потому главные уроки жизни. Ее звали L. И я ее любил.
При всей этой безликости ее образ имеет вполне осязаемые очертания: нос, которому хочется посвятить оду, кудрявые волосы, не знающие порядка… Прическа, словно ее натура – творческая, но рассудительная, веселая, но трезвая. И ее смех – громкий, низкий, почти злобный, почти ведьмачий, если бы только не слезящиеся в неудержимых порывах хохота добрые глаза. Сам ее облик – ладная и сильная фигура, под которую она подбирала обычные джинсы, невзрачные куртки и почти панковские кеды, вряд ли бередил воображение поэта. Меж тем «Она прекрасней, без сомненья,/ Красавиц тех, о ком нам лгут сравненья». Ко всему прочему, она не просто умна – L никогда на моей памяти не пользовалась умом во вред (что встретишь довольно редко).
Это история – не совсем в духе сентиментальных завываний на луну и воспоминаний об ушедших днях счастья. Похожа, но не совсем. А потому начать следует издалека.
В детском саду маленькую смешную L регулярно донимал и обижал тамошний забияка. Она рассказала об этом отцу. Тот ответил: возьми и пни его. Так малышка и поступила. Родители поганца, впрочем, не обрадовались подобному повороту: пожаловались родителям L. На что та гордо ответила: «Дяться нуно обязятельно»!
Я очень часто вспоминаю эту историю, особенно тогда, когда с легкостью различаю ее пружинистую походку в идущей толпе однообразных людей. Есть и еще кое-что, что служит оправданием отсутствия некоторых деталей нашего с ней общего прошлого. (Но никак это не оправдывает моего сакрального и идеализированного отношения к ней, ибо оно таково по естественным причинам – а потому и оправдываться незачем.) Так вот, L инфицирована ВИЧ.
В те годы, когда я закладывал фундамент своей безответственной жизни, с одним из немногих по-настоящему ответственных людей из всех, кого я знаю, случилась странная история. В подробности вдаваться не стану, вспомню лишь замеченную L на стене дома в Салониках бумажку со следующим текстом: «Единственным безопасным способом полового общения является взаимная мастурбация. Все остальные способы ведут к неизбежным трагическим последствиям». Наши первые любови всегда преподносят нам сюрпризы. Ей было 18 лет. А узнала о болезни она только в 20.
И мир упал. Все, что составляло ее жизнь, полетело к черту. Тогдашний возлюбленный, решив, что он на такое не подписывался, сбежал. Родственники практически спели отходную. И все, что происходило, казалось, было с кем-то еще, но не с ней. И она, как и многие другие, даже те, кто оказывался в менее сложной ситуации, подумала, что единственный выход – это выход из окна. Мыслям помешала мама, взявшая с нее клятву: L похоронит родителей, а не наоборот.
Было бы несправедливо (и бессовестно) приводить собственные измышления на эту тему, брать на себя глупую смелость представлять, что чувствуешь при этом. А потому лучше привести слова самой L: «Важного вопроса – кому и как сообщать про ВИЧ – передо мной, по дурости, не стояло, потому что в те несколько минут помутнения рассудка после того, как мне самой сообщили эту новость, видимо, не приходя в сознание, я успела позвонить нескольким родственникам и парню. Теперь, размышляя более или менее трезво, могу сказать, что сделала я это зря, потому что это просто невероятный по своей жестокости поступок. Этому меня как раз и научил ВИЧ – совершенно не важно, что происходит с тобой, потому что ты сам себе хозяин. Самое страшное – это когда что-то происходит с твоими близкими, а ты смотришь на это и ничего не можешь сделать».
Мы знаем друг друга больше 10 лет, из которых год провели вместе. (Нет, я не был тем парнем, который сбежал после неожиданной новости. Я был тем парнем, который сбежал потом – по причине эгоизма). Меня всегда восхищал взгляд ее глаз: он не терял веры и хорошей наивности – она не стала злой, или подавленной, или коварной, никогда не жаловалась на жизнь, хотя та и впоследствии была не слишком щедра на приятные повороты судьбы.
Конечно, она плакала, и не было в эти моменты, и не было потом, и не было никогда ничего более страшного, чем эти слезы. Но наступал новый день, и она, не разбудив меня или оставив все попытки сделать это, уходила на работу, а когда возвращалась – я видел всю ту же L, любившую жизнь, как никто иной, и способную, как никто больше, смеяться над собой и обстоятельствами.
И дальше: «Самое удивительно – это всегда люди. Многие, неизмеримо многие оттолкнули бы меня, услышав о ВИЧ. Это нормально, ничего другого я и не ожидаю. Но, что удивительно, есть и те, кто после этого становится только ближе. Всех нас, выявленных носителей, тщательно учитывают и подвергают ежегодным медицинским осмотрам. Тем, у кого иммунитет падает ниже критической отметки, прописывают препараты, помогающие контролировать количество клеток вируса в крови. Такой вот парадокс: за счет таблеток твоя жизнь, видимо, увеличивается на столько времени, сколько ты вынужден провести в ожидании приема у врача. Ибо, как говорит медсестра местного врача-инфекциониста, «вас у нас много, а врач один». Зато сидение в таких очередях делает тебя одним из многих и тем самым облегчает тебе жизнь: неужели у тебя дела хуже, чем, например, у симпатичного молодого человека напротив? А попадаются там и симпатичные молодые люди, и молодые мамы, и красивые девушки, и благообразные старушки. В общем, вся эта жизнь – не яростная борьба со смертью. Смерть все время где-то рядом, о ней часто говорят, поэтому максимум, на что тебя хватает, – лениво отмахиваться от нее, ведь в какой-то момент понимаешь, что это не самое страшное, что может с тобой случиться».
Вот что меня действительно поражало и поражает. Люди со злостью, если не сказать, с ненавистью вгрызаются в жизнь. Они борются и с жизнью, и со смертью – иногда и без видимых на то причин. И это вполне себе мужской подход в духе Хемингуэя.
Но с женским полом все сложнее: женщины наиболее слабы в моменты своей силы и наиболее сильны в моменты слабости. Общество с трудом принимает танки в юбках (если не попадает под гусеницы), но обожает тех, кто умело пользуется своими слабостями. L, пытавшаяся сдержать слезы в час нашего расставания, вполне могла сказать мне: не уходи. И я бы остался. И вся жизнь повернулась бы по-другому. И не было бы урока – злосчастное здание моей личности не рухнуло бы, а сам я не задумался бы о том, что фундамент пора менять.
Но она не сказала. И воспарила в моем сознании на недосягаемую высоту, в то время как сам я пал. И когда спустя год мстительное провидение привело меня к глубочайшему любовному разочарованию, я понял, насколько глубока была яма. Понял, что L не нужно было казаться сильной и не нужно было демонстрировать свои слабости – все, что она делала, было естественно. Наделено удивительной силой природной доброты. Понял то, что она, должно быть, знала всегда. Что слова, которые она просила меня не произносить, не будучи в них уверенным, избитые, заезженные, обыденные слова «я люблю тебя» – это не признание. Это обещание.
Где-то раз в месяц мы с L идем пить кофе. Или просто пить. За два-три часа мы выкладываем друг другу все, что случилось в наших жизнях. Изливаем души. В этих посиделках могут иметь место какая-то натянутость и неловкость, но в них нет одиночества. И между ней и многими из тех, кого я встречал, ложится невидимая черта, переступить которую, кажется, уже невозможно.
Мне приходилось слышать холодных мерзких чиновников, отчитывающихся о результатах борьбы с болезнью (никогда не мог взять в толк, зачем здоровому человеку с радостью рассказывать о низкой смертности на той или иной территории), и мрачных инфекционистов, ярых ненавистников ВИЧ-инфицированных, и просто глупцов, мыслящих стандартными мифами. Ни один из них не был достоин ее взгляда, все они были за чертой. Среди безликих и скучных фигур обыденной жизни. И каждый раз, когда они пытались переступить эту черту и выражали эмоции – будь то проявление гордости или раздражения, это вызывало лишь желание врезать им по морде. Ведь, как сказала одна девочка (дав мне тем самым важнейший совет): драться нужно обязательно.
Дарья Гармоненко 
