"Постараюсь самым тщательным образом исполнить его работу"

Анна Григорьевна была женой Федора Михайловича 14 лет, а его истовой поклонницей – всю жизнь. А.Г. Достоевская в Музее памяти Ф.М. Достоевского во время своего последнего посещения экспозиции. Фото 1916 года

3 октября 1866 года... я пришла... на лекцию стенографии, которую преподавал лектор профессор Павел Матвеевич Ольхин... Только что принялась раскладывать свои тетради, как ко мне подошел наш профессор-лектор, сел рядом на скамейке и сказал: «Не хотите ли вы, Анна Григорьевна, получить стенографическую работу...» Я отвечала, что мечтаю о возможности работать, но сомневаюсь, достаточно ли я знаю стенографию, чтобы принять на себя ответственную работу; на это Ольхин высказал мысль, что предлагаемая работа не потребует большой скорости письма, какою я обладаю (200 слов в минуту), и он уверен, что я успешно справлюсь с порученным мне делом. Тогда я спросила, у кого же предполагается стенографическая работа? – «У писателя Достоевского»... Отдавая записку (с адресом. – «ЗГ»), Ольхин сказал: «Я вас прошу прийти к Достоевскому завтра, в половине двенадцатого, ни раньше ни позже, как он мне сам сегодня назначил. Боюсь только, что вы с ним не сойдетесь: это такой мрачный, угрюмый человек». Я невольно усмехнулась и ответила Ольхину: «Да зачем же мне с ним сходиться; я постараюсь самым тщательным образом исполнить его работу. Писателя же Достоевского я до того уважаю, что даже боюсь, и это меня несколько смущает»…

От радости и волнения я почти всю ночь не спала и все представляла себе Достоевского. Считая его сверстником (современником) моего отца, я полагала, что он очень пожилой человек. Он представлялся мне то толстым и лысым стариком, то высоким и страшно худым, но непременно суровым и хмурым, как сказал о нем Ольхин. Всего более я волновалась о том, как я буду с ним говорить. Он мне представлялся таким ученым, таким умным, что я трепетала заранее за всякое сказанное мною слово...

4 октября, в (зачеркнуто: этот. – «Красный архив») знаменательный день моей первой встречи с будущим моим мужем, я проснулась бодрая, в радостном волнении от мысли, что сегодня осуществится давно лелеянная мною мечта: из школьницы и курсистки стать самостоятельным деятелем на выбранном мною поприще.

Я вышла пораньше из дому, чтобы зайти предварительно в Гостиный двор и там запастись добавочным количеством карандашей, а также купить себе маленький деловой портфель, который, по моему мнению, мог придать большую деловитость моей юношеской фигуре. Закончила я свои закупки к 11 часам и, чтобы не прийти к Достоевскому «ни раньше, ни позже» назначенного времени, я замедленными шагами пошла по Большой Мещанской и Столярному переулку, беспрестанно посматривая на свои часики. В 25 минут двенадцатого я подошла к дому Алонкина и у стоявшего в воротах дворника спросила, где квартира № 13...

 Служанка пригласила меня в комнату, которая оказалась столовою. Обставлена она была довольно скромно... Вдоль стены стоял диван, а над ним стенные часы. Я почувствовала большое удовлетворение, когда увидела, что на них в ту минуту было ровно 1/2 двенадцатого. Служанка просила меня сесть, сказав, что барин сейчас придет. Действительно, минуты через две появился Достоевский. Федор Михайлович пригласил меня пройти в кабинет...

Кабинет... Достоевского представлял собою большую комнату в два окна, в тот день очень светлую, но в другое время производившую тяжелое впечатление: в ней (зачеркнуто: царствовала. – «Красный архив») было сумрачно и (зачеркнуто: чересчур. – «Красный архив») безмолвно; чувствовалась какая-то подавленность от этой странной тишины... 

Странным показался мне Достоевский. Довольно старый с первого взгляда, но сейчас же кажется, что ему не более 37 лет. Он среднего роста, держится очень прямо. Лицо какое-то измученное, болезненное. Светло-каштановые, слегка даже рыжеватые волосы, сильно напомаженные и как-то странно приглаженные. Два совершенно разные глаза (во время приступа эпилепсии Ф. М., падая, наткнулся на какой-то острый предмет и сильно поранил свой правый глаз. Он стал лечиться у профессора Юнге, и тот предписал вливать капли атропина, благодаря чему зрачок был сильно расширен. – А.Д.): один обыкновенный карий, в другом – зрачок расширен во весь глаз и радужины не заметно. Эта двойственность глаз придавала его лицу какое-то (зачеркнуто: странное. – «Красный архив») загадочное выражение... Одет Федор Михайлович был в суконный жакет синего цвета, довольно уже старый, но в сорочке белоснежной белизны. Сказать правду, Достоевский мне очень  не  понравился с первого взгляда.

Через пять минут после моего прихода вошла служанка и принесла 2 стакана очень крепкого, почти черного чаю. На подносе лежали две булки. Я взяла стакан и хоть мне и не хотелось чаю, было даже жарко, но чтобы не показаться церемонной, я принялась пить. Сидела я у стены пред небольшим столиком рядом с письменным столом, а Федор Михайлович то сидел за своим столом, то расхаживал по комнате, причем курил, часто гася папиросу и принимаясь за новую... Начался между нами отрывочный разговор, причем Федор Михайлович то и дело переходил на новую тему. Чем дальше шло время, тем страннее казался мне Федор Михайлович: разбитым, изнеможенным, больным. Показалось странным и то, что он чуть ли не с первых фраз заявил, что он болен, что у него эпилепсия. Говорил Федор Михайлович о предстоящей работе как-то неопределенно... Мне показалось, что навряд ли наша совместная работа состоится...  Федор Михайлович спросил, как меня зовут, я сказала, но он тотчас забыл и спросил меня снова. Время шло в разговорах...

 Наконец Федор Михайлович сказал, что диктовать он сейчас решительно не в состоянии, а что не могу ли я прийти к нему сегодня же, часов в восемь и что тогда он начнет свой роман...

Уходя от Федора Михайловича, я находилась в очень печальном настроении: сам Достоевский мне не понравился и оставил тяжелое впечатление: к тому же мне казалось, что я не сойдусь с ним в работе и что мои мечты о независимости рассыплются прахом... 

К 8 часам я уже подходила к дому Алонкина. Мне было довольно неприятно входить в этот дом: столько там было на улице и в воротах разного народу, и все такого неприглядного... 

Я подождала несколько минут в столовой, вошла в кабинет и, с Федором Михайловичем поздоровавшись, села на мое давешнее место около маленького стола у стены. Федор Михайлович предложил мне переместиться за его письменный стол, уверяя, что мне будет тут удобнее писать. Скажу, что я почувствовала себя чрезвычайно польщенной его предложением писать на том столе, на котором было написано такое талантливое произведение, как недавний его роман «Преступление». Я пересела, а Федор Михайлович поместился на моем месте, и мы стали разговаривать... Федор Михайлович стал расспрашивать, из кого состоит моя семья, где я училась, что заставило меня заняться стенографией и пр. и пр., почему мои занятия были так успешны. В ответ на его вопросы мне пришлось рассказать многие подробности...

На все вопросы Федора Михайловича я отвечала просто и серьезно. Вообще, я держала себя серьезно, почти сурово, как говорил мне потом Федор Михайлович.

Я заранее решила, в случае если придется стенографировать у частных лиц, поставить свои отношения к ним на серьезный лад, избегая всякой фамильярности, чтобы никто не мог мне сказать ни одного лишнего слова, ни одной шутки... Федор Михайлович рассказывал мне потом, что был приятно поражен, как я, такая молодая, умею себя держать... 

Мы продолжали беседовать и, благодаря его искреннему и добродушному тону, мне вдруг показалось, что я его давно уже знаю, и мне стало так легко и приятно. Почему-то наш разговор коснулся петрашевцев и смертной казни, и Федор Михайлович сказал, что когда он стоял на Семеновском плацу среди петрашевцев, то, судя по приготовлениям, знал, что ему остается жить всего 5 минут. Но ему казалось, что осталось не 5 минут, а 5 лет, 5 веков, так ему, казалось, предстояло еще долго жить. На всех одели смертные рубашки...  Как он желал жить, господи, боже мой!.. Тут ему припомнилась вся его прежняя жизнь, ее не совсем хорошее употребление, и так захотелось все вновь испытать, и так захотелось жить долго, долго. Но вдруг послышался отбой – тут Достоевский ободрился. Первых троих отвязали и привели обратно и прочитали новый приговор: Достоевского на 4 года в каторжную работу в крепость Омск. Как он был ужасно счастлив в этот день, он не запомнит другого такого дня...  Достоевский мне очень много рассказывал в этот вечер, и меня чрезвычайно поразило то обстоятельство, что он так глубоко и вполне (зачеркнуто: со мной. – «Красный архив») откровенен со мной, такой молодой девушкой, которую он увидел сегодня в первый раз в жизни и которую совершенно не знает... Только познакомившись впоследствии с его семейною обстановкою, я поняла причину его такой ко мне доверчивости и откровенности: Достоевский был в то время слишком одинок душевно и слишком чувствовал потребность поделиться своими мыслями и чувствами, может быть, хоть и с чужими ему, но не враждебными лицами, в которых ему чуялось доброе и внимательное к нему отношение. Мне же эта откровенность и доверчивость его ко мне чрезвычайно понравилась и оставила чудесное впечатление...

Меня несколько беспокоило и даже досадовало, что мы долго не начинаем диктовать... Мне неудобно было напомнить Достоевскому, но, к моему большому удовольствию, он сам мне предложил начать диктовать. Ф.М. Достоевский принялся довольно быстрыми шагами ходить по комнате, наискось, от печки к двери, причем, дойдя до печки, непременно стучал об нее два раза. При этом он курил папиросы, часто меняя и бросая недокуренную в пепельницу на письменном столе...

Затем Д. сказал, что не в состоянии больше диктовать сегодня и просил переписать продиктованное и завтра принести ему к двенадцати часам... 

 Наконец я добралась до дому... Я рассказала маме весь мой день и с восторгом говорила о том, как Достоевский был со мною откровенен и добр, но, чтоб не огорчать моей милой мамы, не сказала ей о том поразительном, никогда прежде мною не испытанном, тяжелом впечатлении, которое в конце концов осталось у меня от всего этого так интересно проведенного дня. А впечатление было воистину угнетающее: в первый раз в жизни я видела человека несчастного, всеми заброшенного и обиженного, и чувство глубокого сострадания и жалости зародились в моем сердце...