Владимир Губайловский ПОЭТ Глеб Шульпяков удостоен поощрительной премии "Триумф" за 2000 год. Маленький "Триумф" вручается в этом году впервые двадцати молодым деятелям культуры. Его сумма ровно в двадцать раз меньше большого "Триумфа" и равна 2500 долларов. Не такой он и маленький, этот маленький "Триумф". Последними публикациями Глеба Шульпякова в 2000 году стали стихи в "Арионе" (3) и поэма "Грановского, 4" в "Новой Юности" (5), на них, в основном, я и остановлюсь.
В стихах Глеба Шульпякова есть внутренняя интрига. Она никак не связана с сюжетом - он в стихах либо вовсе отсутствует, либо предельно прост - например, прогулка по городу или необязательный разговор. Но интрига есть. Поэт смотрит на мир взглядом рассеянного человека. Проявления этого мира внешне совершенно случайны, сопряжения и связи немотивированны. "Рыба похожая в профиль на Блока" или "какая-то дура с глазами любовницы Кафки". Но странным образом эти случайные детали оказываются связаны между собой. Они увидены под совершенно определенным углом внутреннего зрения. Василий Розанов говорил: "Рассеянные люди и есть единственно люди сосредоточенные. Но сосредоточены они не на внешнем и общем, а на чем-то своем". Шульпяков именно сосредоточен на своем, ему одному ведомом и видимом, а слова призваны не столько раскрыть это внутреннее, сколько спрятать его. Об этом глубинном можно только догадываться, можно только предполагать, каково оно, о чем молчал поэт, когда говорил: "Пироги остыли". Мир в стихах Шульпякова увиден периферийным зрением, все видимое им не в фокусе, оно как бы смазано, нечетко, как герань на подоконнике, когда человек смотрит на горизонт. Что он видит там, он не скажет, он говорит: вот герань стоит. Но постепенно из названных и описанных вещей формируется некий круг видимого мира, который окружает невидимый. Этот внешний мир обрисовывает, описывает как поверхность, облегает, как покрывало, под которым проступают не вполне четкие, но, несомненно, существующие формы. Там что-то есть. Шульпяков не делает даже малой попытки это покрывало приподнять, напротив, он, заполняет стихотворение описаниями внешних и бытовых предметов, которые полностью закрывают содержание.
Глеб Шульпяков известен не только как поэт, но и как переводчик, комментатор и автор тонких и чутких статей о современных поэтах. Когда поэт пишет о стихах, особенно о стихах, близких ему, он всегда немного проговаривается и о себе, поскольку собственный опыт обязательно соотносится с опытом другого. В статье о Льве Лосеве Шульпяков пишет: "Век - и с этим уже ничего не поделаешь - кончается под знаменем частной ненавязчивой истины, когда экзистенциальным героем поэзии становится "человек без свойств". "И с чем, как не с малыми, но абсолютными истинами этого мира - со словарем, поваренной книгой и историей литературы, - идти поэту в грядущее, когда так много позади всего, в особенности горя? И что, как не дотошно выверенная форма, помноженная на экзистенциальную растерянность, укромность, невзрослость в лучшем смысле этого слова, суть приметы поэзии в том виде, в каком она будет завтра?"
Словарь, поваренная книга, история литературы, частная ненавязчивая истина (которая, строго говоря, не истина, а мнение) - это нулевой, фактографический уровень культуры. На этом уровне нет и не может быть никаких обобщений. Факты никак не окрашены, нет ни проповеди, ни отповеди, о них можно сказать только одно - они имели и/или имеют место быть. Все вместе они образуют то поле, где могли бы прорасти обобщающие сентенции и размышления. Но абсолютные истины могут быть только малыми, и потому от любых обобщений следует воздержаться, пусть все выводы, интерпретации и допущения делает читатель. Автор промолчит.
В этом есть свой минимализм, своя особенная поэтическая чистоплотность. Собрание первичных, элементарных культурных феноменов - начальное состояние процесса поэтического познания. Когда обобщения не удовлетворяют, когда выводы кажутся сомнительными, следует прибегнуть к методологическому сомнению - вернуться к классификациям и словарям, к первичным впечатлениям - досконально с детства знакомым пейзажам и интерьерам, чисто визуальным, слуховым, осязательным, обонятельным и вкусовым ощущениям. И здесь, как нельзя более кстати, поваренная книга - история еды: "тарелка борща с ободком золотистого жира и веткой укропа", "штоф, лимоны, конфеты "Мишка", "кофе - весь набор", "песка, что ванили на булках за девять копеек". Словарь здесь кажется списком ингредиентов, из которых варится история литературы. Стерильная заповедь - не обобщай! - может быть важнейшая в поэтике Шульпякова. Он отказывается от любой формы морализаторства, от любых далеко идущих выводов, но он старается создать ту перенасыщенную культурную атмосферу, в которой обобщение неизбежно должно родиться. И оно рождается, но всегда вне текста, и у каждого читателя неизбежно свое.
"С черного хода в литературу" - а в литературу и нет другого хода. Через парадный подъезд в литературу входят только эпигоны. Настоящий художник им не пользуется. Другое дело черный ход: там все не устроено, не вполне приспособлено, там царит рабочий беспорядок, неглавные жанровые конструкции и необязательные на первый взгляд впечатления. Там все по-домашнему, и ведет черный ход как правило прямо на кухню. Поэт Глеб Шульпяков вроде бы двинулся в литературу как раз через парадный - в его стихах отчетливо ощутимы интонации и темы Иосифа Бродского, но он вовремя остановился, сошел с ковровой дорожки и направился к черному ходу. А этот вход еще нужно уметь найти, потому что он всегда предназначен ровно для одного. Бродский, выстраивая пирамиду стихотворения, венчает ее восклицательной точкой во главе угла, это предельное обобщение, новый закон бытия и миропорядка. Например: "Тело, помещенное в пространство, пространством вытесняется". А как изменится эта поэтика, если вычеркнуть из нее все глобальные обобщения, если ограничиться видимым и осязаемым миром? Прямые, главные направляющие сойдутся, но за пределами полотна. Что-то подобное и происходит в поэтическом мире Глеба Шульпякова. Это эксперимент, и эксперимент очень смелый, и следить за его ходом ингригующе интересно.
