Григорий Заславский
Лилиана Лунгина. О времени и о себе.
Кадр из телефильма «Подстрочник»
Почему-то в голову лезет начало «Мюнхгаузена» Распе: «Маленький старичок с длинным носом сидит у камина и рассказывает о своих приключениях». В телевизионном фильме «Подстрочник» (режиссер – Олег Дорман), который с понедельника по четверг показывал канал «Россия», правда, был не герой – героиня, немолодая, можно даже сказать, старая женщина. Она сидела, и – как и у Распе – крупный план, лицо, краем – плечи, сидела и рассказывала о своей жизни. Редко-редко – короткие проезды по квартире, фасад дома, средние и общие планы тех мест, куда забрасывала жизнь (часть операторской работы сделана Вадимом Юсовым).
Для нашего (да и не нашего) телевидения – нечто, казалось бы, совершенно невозможное: по два с половиной часа, с без четверти одиннадцать и до без четверти час, то есть с захватом вечернего прайм-тайма, без перемен (почти без перемен). Спокойный рассказ. Неспешный, негромкий. Узким специалистам-переводчикам хорошо известно ее имя – Лилиана Лунгина, переводившая Белля и Бориса Виана, Стриндберга. Все остальные, может быть, не обращая внимания на фамилию, знают ее по переводу «Малыша и Карлсона». Но именно эту историю – работы над переводом и знакомства с Астрид Линдгрен, Лунгина проговорила коротко, можно сказать, между прочим. Больше – о войне, о том, как со страхом ждали указа о переселении евреев, которым, как и другим народам, грозила депортация. Но повезло, умер Сталин, не успели...
Судьба Лунгиной, ее семьи, знакомых, друзей ее семьи – обыкновенная, в общем, судьба, выпавшая на долю почти всякой семьи, которая свою часть ХХ века прожила на пространствах бывшего СССР, с поправкой на национальные особенности, поскольку Лунгина рассказывает о себе. И хотя, по-моему, национальному в фильме уделено внимания чуть больше, чем оно того заслуживает (мне ближе понимание этого вопроса, высказанное Солженицыным в книге «Двести лет вместе», то есть – без умиления перед национальными страданиями), – ну что же, таким вышел рассказ... В его искренности сомнений нет. Тем более даже когда Лунгина говорит о страшном, уголки рта разъезжаются в полуулыбке, часто – смеясь. И этот смех, непозволительный, если бы речь вела актриса, здесь добавлял естественности и без того живому рассказу (в какой-то момент подумалось: рассказы Лунгиной напоминают литературную манеру Маргариты Хемлин, у которой тоже всегда – чужая жизнь крупным планом).
Обыкновенная жизнь – длинная, порой утопающая в подробностях, – захватывала, приковывала к экрану.
Почему еще? Может быть, потому, что говорит Лунгина о том, чего почти нет в нашей жизни, напоминая немного иные по интонации и пафосу стихи: «Есть в наших днях такая точность, что мальчики иных веков, наверно, будут плакать ночью о времени большевиков». Пафос Лунгиной местами прямо противоположный. Зависть вызывает время, в которое книга или журнальная публикация (как раз Солженицына – в «Новом мире», «Один день Ивана Денисовича») становились событиями всесоюзного значения, ломавшими лед, и – как когда-то одного читателя перепахала книга Чернышевского, – тут книги Дудинцева и Солженицына перепахивали целый народ. Или – вроде бы сказанное между прочим, но очень важное замечание Лунгиной о том, что интеллектуальное мужество дается куда труднее, чем мужество физическое. Смелые во время войны, не боявшиеся пуль и смерти смотревшие в лицо, пасовали в мирном 1956-м. Мысль рождается в кадре, на глазах у зрителей. Это, конечно, не может не увлечь.
