Татьяна Бек Тамара Петкевич. Жизнь - сапожок непарный.- М.: Вагриус, 2004, 590 с.
В названии этой замечательной книги, то есть сразу - отсылка к цветаевскому: "Молодость моя! Моя чужая / молодость! Мой сапожок непарный! / Воспаленные глаза сужая, / так листок срывают календарный┘" Но, заметим, у Цветаевой непарный сапожок - молодость, а у Петкевич календарный листок прошлого (вольнолюбивый спор с цитируемой строкой) - это вся жизнь┘ Глаза рассказчицы и впрямь воспалены (боль, страсть, темперамент) и сужены (прищур зоркости).
Тамаре Петкевич выпал такой жребий, будто вся апокалиптичность ХХ века сгустилась в одной частной судьбе. Родилась в 20-м году в семье жестокого и романтичного комиссара, в 37-м в Ленинграде его посадили. Обыск, арест, очереди, передачи, допросы, розыски, обнищанье (мать осталась одна с тремя дочками, стала спиваться), великодушие и предательство близких, знакомство в тюремной очереди с юношей, у которого та же беда┘ Фабула книги - иллюстрация к иезуитской лжи сталинского лозунга: "Сын за отца не отвечает". Ответили - все за всех.
Исповедь Петкевич надо непременно читать, а не пересказывать. Судьба по сюжетной канве и дальше (поездка в ссылку к жениху, мытарства в Средней Азии, смерть матери в блокадном Ленинграде, и многолетние работы за проволокой от рытья земли до тюремного театра, и служба медсестрой, а также рождение сына в зоне и его навеки похищение┘ достаточно?) вышивала такие зигзаги, что даже беспримесный перечень, как в трудовой книжке, мог бы стать исторической эпопеей и одновременно детективом. Но тут - иное. Мемуарная автобиография Тамары Петкевич стала художественной прозой и беспафосным учебником выживания в условиях, для этого не то что бы малоприспособленных - категорически противопоказанных.
Лагерная тема уже составляет в русской словесности целый Архипелаг, сильный и многотипный. "Жизнь┘" Т.П. занимает в этом трагическом изобилии особое место - вблизи от прозы Шаламова и Гинзбург, Заболоцкого и Керсновской. Крутой маршрут Петкевич крут по-своему - и ее "хождения по сукам" (ехидный каламбур советских лет) в своем роде единственны.
Известно: все мы родом из детства┘ 20-е годы даны в этой книге глазами девочки с мощным остранением. Раскулачивание┘ уплотнение┘ классовая схватка┘ враги народа┘ Эти новые слова вспарывают и корежат естественную стихию ребячьего языка. Петкевич - мастер крупной детали без ханжеского комментария. Отец за пять минут обыска становится весь белый - седеет на глазах у понятых. Ее проза метафорична: "После папиного ареста меня вызвали на бюро комсомола. Над столом - портреты Сталина и Ежова. Солнце косой трубой высвечивало неприкаянность пылинок┘" И героиня делается таковой пылинкой, а словарь ее опять пополняется - судила тройка┘ контрреволюционная деятельность┘ этап┘ подписать дело┘
Лагерная эпопея Тамары Петкевич столкнула ее с массой людей, которых она рисует остро - одним росчерком пера. Здесь и политические интеллектуалы, и отпетые уголовницы, и юродивые альтруисты, и провокаторы, и осведомители, и бабники, и лесбиянки┘ "Раньше, - говорит рассказчица, - мир делился на дурной и светлый, испорченный и добрый. Теперь он превращался в единый человеческий слив помоев, добра, жестокости, зверств и беззащитности". Отсюда - стиль книги: в ней - изобилие обнявшихся антонимов: детский страх был нестрашен┘ освобождение оказалось западней┘ карусель искренности и увертливости┘ власть боится своих жертв┘ враждующая близость┘ праздничность прикрывала уродство┘ Такими словесными парами укреплена вся книга и, больше того, ее философия. Ни один факт не исчерпывает сам себя. Ни на одном человеке нельзя поставить крест. Ни одна ситуация не окончательна. И эта диалектика, в которой важнее (хотя и слабее) позитивное начало, помогла автору выжить. А еще помогли люди и собственный талант - принадлежать Театру, который Тамара и другие зэки (прежде всего выдающийся режиссер, ее учитель А.Гавронский и великая актриса Т.Цулукидзе) сумели внедрить в мир ужаса, тем самым его раздвигая, спасая.
В книге - и очерки быта: как пользовались вонючей парашей, как грязная одежда сгорала в степи на солнце, как ловили черепах и сусликов, чтобы немедля их зажарить и проглотить, - и рядом такие личные коллизии меж зэчкой и, например, следователем, что невольно помянешь Достоевского┘
Еще в книге - множество уроков, которые не есть "баланда", годящаяся лишь для тюремной камеры, но есть школа и для нас нынешних, для вольных┘ Один такой урок я процитирую: "В том, как по-язычески мы цепляли тогда боль одного к несчастью другого, была некая тайная тяга к весу, чтобы всей массой противостоять Злу, стаскивающему нас с условных и приблизительных точек опоры".
Выпущенная на свободу, Тамара Петкевич - неправдоподобная красавица (что отнюдь не упрощало ее лагерную долю) и талантливая актриса - снова столкнулась со сливом помоев и чудес. В начале 50-х российский лексикон пополнился еще (вот вам и "словарь языкового расширения"): бывший лагерник┘ бывшая зэчка┘ нечистые┘ Но зато сколько счастливых встреч и какие прочные нити меж бывшими, нечистыми, а на самом деле - настоящими, чистыми!
Вообще самое любимое, наиболее важное слово страдалицы Тамары на протяжении всего повествования - это п о д а р о к, а еще дар и сюрприз┘ (Впрочем постоянно вспыхивает и слово "страх".) Такой характер.
Одна из подруг главной героини, тоже бывшая зэчка, на склоне лет выверяет себя вопросом Бетховена: "Неужели иметь опору надо всегда и навсегда только в себе самом?"
И да, и нет. В себе - непременно, но и в творческом перестукивании с сокамерниками, с современниками. Как это сделала Тамара Петкевич.
