Екатерина Ефремова СОБСТВЕННО говоря, премьеры как таковой еще не было, состоялась лишь открытая читка пьесы, или генеральная репетиция, в присутствии 100 зрителей. Прежде всего стоит рассказать историю появления на свет этого проекта, довольно неожиданного для российской сцены. Драматург, актер и режиссер Евгений Гришковец, не нуждающийся в представлении в театральных кругах, стал инициатором и редактором текста "Пьесы, которой нет". Питерский режиссер-авангардист Андрей Могучий взял на себя постановку, сценографию и музыкальное оформление. Четыре актера "Балтдома" - Эра Зиганшина, Наталья Попова, Роман Громадский и Вадим Яковлев - когда-то они все вместе играли в знаменитой "Чайке" Геннадия Опоркова - встретились в репетиционной комнате и разговаривали друг с другом на протяжении десяти дней. Множество историй из их жизни Гришковец записал: не в виде пьесы, а в виде сценарного плана: кто, за кем и что именно должен рассказывать. Так получился текст.
Плюс часть декораций из опорковской "Чайки" - стены, обитые деревянными досками, фотографии из спектакля на них, деревянный забор, старинная мебель. Еще вполне современные чайник, чашки, чай и кофе, фрукты на столе и допотопный радиоприемник, из которого постоянно раздается какая-то музыка. Вот, честно говоря, и все.
Квартет актеров "Балтдома" рискнул стать материалом для новаторских поисков режиссера Могучего. Актеры - один на один с сотней зрителей, сидящих по обе стороны сцены, смотрящих, слушающих и даже садящихся на их места в "битком набитом" зрительном зале. Актеры абсолютно беззащитны, у них нет "личины" персонажа, за которой можно спрятать свое лицо, фигуру, манеры и т.д. Нет опыта подобных игр со зрителем. Им тяжело, неудобно и страшно играть спектакль про самих себя. А вдруг их истории - актерские и человеческие - окажутся скучны и неинтересны зрительному залу? Все они уже не молоды (не сочтите это за бестактность, это просто констатация факта), и за спиной прожитая жизнь, звания народных и заслуженных, "звездные" роли.
И совершенно ясно, что никаких кардинальных изменений в жизни уже не случится. Не то чтобы фиаско в этом спектакле может стать финальным аккордом карьеры, но перспектива выяснить, что, всю жизнь проведя на сцене, ты как личность неинтересен зрительному залу, пугала всех.
С этим страхом каждый справлялся по-своему. Громогласный и занимающий собой огромное пространство на сцене Роман Громадский "закрывался" актерскими штампами, наработанными за долгую актерскую жизнь, чуть фальшивя в своих историях оптимиста и жизнелюба. Отрешенный мыслитель Вадим Яковлев, как бы находясь "вне действия", погружался в свои замыслы и помыслы, с неподдельным удивлением будто впервые открывал жизненные истины своих собственных рассказов. "Звезда" Эра Зиганшина - вечно опаздывающая, живущая в ночных поездах Петербург-Москва, "по-звездному" же и скрывающая свою жизнь от чужих глаз, оказалась в то же время поразительно искренней в своих монологах. Нервозная и не слишком "внятная" Наталья Попова выступала истеричной "тургеневской девушкой", рассказывающей обо всем с уже въевшейся в интонации обидой и многозначительностью "ни к месту".
В происходящем чувствовалась некая неестественность: на сцене актеры беседовали друг с другом, рассказывали свои истории за чашкой чая, как будто бы происходила очередная репетиция или просто домашние посиделки на кухне. Но ведь на самом деле это не беседа и не рассказ, а записанный текст, пусть даже и придуманный ими самими, который уже произносился и еще будет произноситься много раз. В моноспектаклях Гришковца покоряла исповедальная интонация, искренность рассказа о своей жизни, поразительно похожей в конкретных "совдеповских" деталях на жизнь каждого из сидящих в зале. В "Пьесе, которой нет" эффекта мгновенной идентификации зрителя с актерами не происходило. Вместо этого на сцене возникали определенные человеческие типы: "звезда" сцены, "тургеневская девушка"-истеричка, мыслитель-невротик и жизнелюб-оптимист. Собственно говоря, никаких художественных обобщений не предполагалось. Зрители оказывались свидетелями печального итога жизни. Люди, уже прожившие основную часть своей жизни, читали стихи собственного сочинения, которые, думаю, никогда не читали в обычной жизни, вспоминали о детстве, о своем счастливом утре с лучом света и об утре с лучом света, который наносил непоправимую душевную травму. Играли в забавную игру "а теперь спроси меня о том-то и о том-то", рассказывали о макаронах с сыром, которые заставляли есть в детстве, о фотографиях, которые повешены в спальне, о том, как первый раз были счастливы. Они даже пытались играть в лото на ломберном столике, но ссорились из-за того, что каждый хотел играть по собственным правилам, и снова расходились по углам сцены. Что-то получалось точно, что-то выходило фальшиво, кое-где возникал ненужный пафос.
В финале они все же вновь садились играть в лото. Но это уже была "цитата" из другого спектакля. Так когда-то они играли в легендарной опорковской "Чайке". И именно в этот момент и возникал удивительный момент прозрения, жизненного ли, художественного ли, ради которого стоило два часа в душном маленьком зале следить за происходящим на сцене. Прозрение возникало не в тексте, не в словах, не в действии, а в паузе, которая повисала в этот момент, в атмосфере прошлых счастливых дней. Ведь не было в жизни этих четырех актеров ничего лучше работы в "Чайке" Геннадия Опоркова. Хотя об этом так никто ничего и не сказал.
