Человеческая трагедия

Грустный патлатый старик привидением встает над городом. Старик - вылитый Распутин: черная ряса, дурацкие кругляшки очков, клюка. Город - Венеция, там и "река высовывается из-под моста, как из рукава - рука", и гондольеры в красных шапках, и сочные, словно дыни, палаццо - словом, все-все, что привыкли мы воображать себе про это "мягкое подбрюшье Европы". Эта странная картина нарисована на программке к новому спектаклю "Сатирикона". Спектаклю, поставленному Робертом Стуруа по пьесе Карло Гольдони "Синьор Тодеро - брюзга". В главной роли Райкин. Райкин - а кто ж еще?

Стуруа рассказывает всем затейливую предысторию. "Иду, мол, по Флоренции, вижу Костю. Подхожу: "Костэнка, дарагой, здрауствуй". А он еще с семьей, ну сами понимаете - квадраченто не случилось. Выяснилось, что Райкины жили в Венеции, а во Флоренцию приехали побродить по музеям. Ну я и предложил поставить Гольдони - что может быть лучше?" А потом была эта пьеса, и стеклянные створки декораций, и дребезжание скрипок и альтов, и многое еще. Многое, о чем сам Гольдони и не подозревал.

В "Брюзге", который тут называется отчего-то "Синьор Тодеро господин" (орфография и пунктуация театра "Сатирикон"), все просто. Выживший из ума старик - эдакий синьор Помидор - терроризирует собственное семейство. От невестки прячет кофе, сыну не дает денег, внучку мечтает выдать замуж за слугу, чтобы приданое осталось в хозяйстве. Такого бы в дом престарелых - и дело с концом. Но суровые патриархальные нравы не позволяют несчастным домочадцам избавиться от одичавшего троглодита, более того, он - законный глава семьи. А значит... да что там - все понятно. В итоге все, кому надо жениться, - женятся, кто хочет кофе - пьет на здоровье, слуги со слугами, господа с господами. Старик тоже не внакладе, счастлив и весел. Обыкновенный для XVIII века сюжет. Сидишь и думаешь, где-то я это уже видел: Мольер, что ли? И все было бы тип-топ, если бы не Стуруа. Этот задумчивый господин решил все сломать. Легкую, едва ли не площадную комедию насытить высшим смыслом - одиночеством, семейным несчастьем, смертью. Тодеро тут не смиряется - он не может смириться. Он - умирает, оставляя на детей этот дом, который он, как улитка, тащил на себе. За собой. На веревочке, словно детскую машинку. И сказать нечего. Хорошо, что нарушен план автора, что режиссер вторгается в текст? Плохо? Без комментариев. Не потому, что обидеть художника легко, а потому, что не знаю. Знаю одно - Стуруа, как и всегда, попытался раскопать неведомый чувственный пласт, о котором 2 столетия назад, возможно, не было и речи. И Райкин ему в этом помог.

Константину Аркадьевичу - едва за 50, но, боже мой, как он умеет стариться! Так, наверное, выглядел Михоэлс в "Лире" - беззубый, с белесой поволокой на глазах, с невыносимым судорожным артритом. Райкин мог бы ничего не говорить - только ходить по сцене, корчить рожи, не вовремя падать. И все! А он еще все время говорит - отрывисто, неприятно, скрипя легкими - иногда смешно, иногда грустно и страшно. Как бывает всегда, когда видишь нездоровых неловких стариков.

Райкин - вот убейте меня - играет трагедию. Он знает, конечно, что тут, на Шереметьевской, привыкли смеяться и ждут забавных шуток. И он шутит, шутит, не переживайте. Тем более что хочет соответствовать и названию театра, и жанру пьесы. Но иногда почему-то от этих шуток хочется взвыть: не дай бог дожить до того, чтоб только и мучить себя и всех вокруг, как этот грязный лохматый скопидом. Лучше уж камень на шею и в канал, тем более что этот венецианский пейзаж, как известно, обойдется без нас.