Григорий Заславский Перед началом спектакля у служебного входа в "Ленком" развернулась настоящая война брэндов. Машины, оснащенные флажками на номерах, но без мигалок даже не пускали на тротуар: ждали спикера Совета Федерации Сергея Миронова, который прибыл в сопровождении многочисленной охраны. Кроме него на премьеру пришли депутат Госдумы Валерий Драганов, писатель Михаил Жванецкий, первый замминистра культуры Наталья Дементьева, которая оставила юбилейный Петербург (!), чтобы в Москве отпраздновать собственный день рождения. Прибыли неизменный друг "Ленкома" Александр Ширвиндт, друг всех театров Михаил Куснирович, писатель-правозащитник Анатолий Приставкин.
"Плач палача" - так эффектно называется долгожданная ленкомовская премьера.
Жанр спектакля определен как "фантазия в двух частях на темы Фридриха Дюрренматта и Жана Ануя". Фрагменты известных пьес узнаваемы, но соединены умелой рукой постановщика, который для связки написал еще и несколько "сцепляющих" публицистических монологов. Сильнодействующих, впечатляющих - особенно когда в ленкомовском зале сидят те, против кого, кажется, и направлены жала его публицистических стрел (например, уже упомянутый Сергей Миронов). Про воров, которым сочувствуют и народ, и правительство, про то, что "сегодня наша власть представляется созидающей", что "детей надо сейчас отправлять подальше из страны" и про "быдло", которое "покорилось бесноватым ворюгам". Захаров, друг властей, одновременно - любимый и понятный народу, которого привычно воспринимать не только художником, но и политическим трибуном, тут, можно вообразить, объявил войну своей благополучной, инкорпорированной во власть публике.
Но - не в обиду Марку Захарову - в эти самые минуты понимаешь, как многого лишился "Ленком" с уходом Григория Горина, и отсутствие некоторых людей и недостаток в них чувствуется подолгу.
"Плач палача" - спектакль о смерти, а разговор о смерти не нуждается в шумных сотрясаниях воздуха, громких причитаниях. Продолжая тираду палача, который исполняет нечто вроде гимна смерти, можно сказать, что смерть тиха.
Новый спектакль Марка Захарова, разумеется, не только о смерти, но там, где речь заходит о ней, в словах героев чувствуется волнение его собственной, захаровской, мысли, его собственный - знакомый каждому - страх. Мысль о смерти - даже более интимная, нежели мысли о любви, ведь о любви так или иначе приходится думать и говорить вдвоем, а смерть одолевает в одиночестве.
Спектакль Захарова - об этом, интимном. Человек, которого мы привыкли видеть иронизирующим, многоумным, оказывается, как всякий смертный, думает о смерти. Боится ее. И не боится говорить об этом, думать вслух. И теперь, как заклинание, заставляет повторять: "Смерть добра!"
Не большой любитель камерных пространств и камерных сюжетов, Захаров всегда отличался умением даже самые сокровенные мысли разложить на разные голоса и распределить на всем пространстве большой ленкомовской сцены. Все это, вероятно, входит в набор режиссерских навыков, однако Захаров в этом - непревзойденный мастер. Вернее даже сказать: Захаров в сочетании с Олегом Шейнцисом, которого без преувеличения называют в афишах режиссером-сценографом.
Вдвоем с Шейнцисом они находят материально убедительный образ смерти, точнее послесмертия, - этакого вокзального буфета, тянущегося далеко-далеко, освещенного то мертвенно-белым люминесцентным светом, то рядом слабеньких обычных лампочек. И где-то далеко лают собаки┘ Образ не грязного, знакомого, российского, а чистенького белого запустения.
За один этот вокзал Захарову и Шейнцису можно сказать спасибо: теперь двигаться в сторону смерти как-то не так страшно - театру, сцене у нас по-прежнему принято доверять. Больше, чем журналистам и публицистам, одного из которых Захаров сделал героем и жертвой своей театральной фантазии.
Собственно, героев здесь как минимум трое: писатель, он же Орфей (Александр Лазарев-мл.), актриса, она же Эвридика (Мария Миронова), палач (Александр Абдулов). Четвертым, несмотря на эпизодический характер явлений, становится сосед, он же отец Орфея (Леонид Броневой). Житейской мудростью, трогательностью старости, реальной, естественной близостью к "описываемым событиям" герой Броневого трогает, наконец вызывая необходимую долю человеческого соучастия.
Но настоящих героев - то есть соразмерных интимности высказывания и простоте (а значит, и сложности) режиссерской мысли - пока только двое: Абдулов и Броневой.
Можно сказать: Мефистофеля, дьявола или наместника того и другого сыграть проще, чем обыкновенных людей. Что роль у Абдулова - интереснее.
Но играет он много интереснее. А главное - его игра разнообразна, многомерна, он не хорош и не плох даже тогда, когда "имеет право" стать на минуту-другую спасителем или, напротив, злодеем. Его палач вырос не на схоластике Дюрренматта или ануевских "дрожжах" - он наследует сложности и нервной организации героев Достоевского. Как и положено "нечистой силе", он является к публицисту-писателю ночью и через окно, разбивая стекло прикладом автомата. Является как простой российский киллер, мастер своего дела, ветеран труда. И в этой ночной сцене выступает как эстрадный премьер, которому не нужно тратить силы, чтобы завоевать своего единственного слушателя и зрителя. Смерть такова: или бояться, или смеяться над нею.
Абдулову постановщик доверил все шутки - от невинной финальной стрельбы в зал и финального же непрофессионального дирижирования живым оркестром - и все пространные обличительные монологи, вдруг вырывающие происходящее на сцене из метафорической глубинки в наше "здесь и сейчас".
Мысль Захарова, впрочем, не по-захаровски аполитична: в итоге личное оказывается выше общественного, поскольку Орфей выбирает Эвридику, а не борьбу с ворюгами всех мастей. В итоге же защищать обездоленных и богооставленных некому, кроме самого палача, настоятеля здешнего Чистилища и наместника дьявола.
Еще раз скажем: трудно соответствовать интеллектуальной остраненности Абдулова и насыщенной человечности Броневого.
Трудно приходится "человечку", как называет Орфея палач. Но эту трудность Александр Лазарев почему-то пытается преодолеть одним голосом, надрывая и надсаживая его. Увы, почти то же можно сказать и о Марии Мироновой, красавице, которой красота скорее мешает, чем помогает. Ей не надо тратиться, чтобы понравиться. И ее, и его, молодого Лазарева, игра - достаточна, чтобы ее оценили глянцевые журналы, но она, к сожалению, несоразмерна замыслу создателей. Даже когда Эвридика уходит навсегда, слез нет.
Слезы, так необходимые самой грустной теме, подступают к горлу, когда Броневой с нарочитой невнятностью "бормочет" про скромный обед в маленьком ресторанчике, обед за 12 франков "с копейками" и о том, что жизнь прекрасна, несмотря ни на какие невзгоды. И поскольку она так хороша, умирать снова становится страшно.
