Алексей Камчатский
Антуан-Луи Барье (1795–1875) был другом Делакруа, посещал вместе с ним зоопарки и создавал скульптуры из жизни животных. На снимке – тигр, поедающий крокодила (1831). Место хранения – Амстердам, Музей Ван Гога.
Фото предоставлено пресс-службой музея
Человек и животные – от этих отношений одни заходятся восторгом, другие погружаются в ужас. Змея на даче, мышь в подъезде – но одновременно и любимый котик, и ненаглядный песик, и буря восторга при виде слона или зебры в зоопарке. В кельнском Музее Вальрафа-Рихарца (с недавних пор объединенном с Фондом Корбу) проходит выставка «Зверинец. Как наш образ произошел от зверей», посвященная образу животных в искусстве.
Здесь представлены не только живопись и графика, но и скульптуры, и даже такие промежуточно-странные жанры, как объемные картины под стеклом, когда на живописном фоне помещается чучело птицы.
Эстетика соседствует с наукой. В деле познания природы искусство никогда не оставалось без работы, особенно до изобретения фотографии. И потому выставка полна гравюр из старинных фолиантов, запечатлевших многообразие рыб, и такими непривычными для музейного завсегдатая предметами, как раскрашенный муляж печени льва. Он был выполнен на рубеже XIX–XX веков в учебных целях, но из сегодняшнего дня смотрится как пример художественной формы в мире природы, чистой воды артефакт. Тем более что он соседствует с Делакруа и Гогеном. Первый представлен полотном с изображением льва (этот сюжет в исполнении художника давно уже стал хрестоматийным у анималистов), Гоген же – портретом Ван Гога из амстердамского музея Ван Гога. Эскиз для него, хранящийся в Музее Израиля в Иерусалиме, являет зрителю неожиданный образ: сквозь черты лица Ван Гога проступает обезьянья мордочка. Исследователи считают, что в эскизе проявился спор двух художников. Гоген ратовал за воображение в искусстве, Ван Гог же любил все рисовать с натуры, отказываясь довериться силе собственной фантазии. Гогена это не на шутку сердило, он считал подобное поведение непростительной зависимостью от природы, а художника в этой ситуации готов был уподобить обезьяне, перенимающей ужимки, а не суть.
Кстати, обезьянам посвящен отдельный раздел в экспозиции. Ведь обезьяны выглядели alter ego человеческого характера и привычек задолго до появления книги Дарвина о происхождении видов. Аллегории с участием обезьян были излюбленным сюжетом еще в эпоху Тенирса Младшего. Но и в XIX веке можно было встретить картины, где мартышкам отводилась роль критиков в искусстве. Одну из них и показывают сейчас на берегах Рейна: это полотно Габриеля Макса «Обезьяна как художественный арбитр» 1889 года из собрания мюнхенской Новой Пинакотеки. На вилле самого художника жила обезьяна, с которой тот даже хотел быть похороненным в одном гробу. Дети покойного не исполнили его воли, хотя Макс был приверженцем Дарвина и всерьез увлекался наукой. Так что изображение обезьян, рассматривающих – судя по надписи на едва видной на полотне этикетке – картину «Тристан и Изольда», было для автора поводом задуматься о старом искусстве, недооценивавшем животный мир, не видевших в нем корни самого человека. Ироничное же название было дано полотну уже позже.
Каковы бы ни были коннотации, возникающие на кельнской выставке в связи с этим или другим экспонатом, ясно, что посвящена она одной из важнейших сторон нашего бытия. Не случайно в Кельне сделали небывало мощную педагогическую программу. Да и сама выставка устроена настолько дружески с точки зрения маленьких посетителей, в зале так много игр и загадок-викторин, что впору ее воспринимать как детскую. Только вопросы, которые она ставит в свете нынешних споров о правоте Дарвина и культурной истории взаимоотношений человека и природы, обсуждаются обществом порой в далеко не детских выражениях.
Кельн–Москва
