Сергей Никольский
Советское и «советский человек» подлежали лишь каноническому изображению. Фото РИА Новости
Начну с очевидного: современная Россия ни в малой степени не похожа на СССР. Ее экономический государственно-капиталистический уклад противоположен стагнирующей командной социалистической экономике. Ориентация на создание многополярного мира принципиально отлична от цели созидания и поддержания в повиновении «мировой системы социализма», а освобожденная в перестройку культура не скована «социалистическим реализмом», требующим при любом изображении действительности придумывать образы «светлого завтра», зависящие от руководящих и направляющих идей партийных функционеров. Ее все еще несовершенная, но все же рациональная власть ни в малой мере не тождественна советской партийно-государственной и силовой идеологизированной номенклатуре. Даже предпринятое Никитой Хрущевым а-ля барское дарение Крыма в довесок с приписанным населением наконец-то, спустя 60 лет, отменено в соответствии со свободной волей людей, на полуострове проживающих.
Кажется, ущербность и изжитость советского как социально-политического феномена очевидна. Тогда откуда же, помимо традиционно кормящихся на этой идеологической ниве и благодаря лишь этому выживающих штатных эпигонов КПРФ, в низовых управленческих структурах общества время от времени возникают всполохи идей изобретателя СССР «вечно живого Ильича» и штампуются бюсты «вождю и учителю товарищу Сталину»? Почему среди некоторой части не слишком обремененной знаниями молодежи фигуры главных большевиков и связанные с ними идейные банальности оцениваются позитивно?
В любом случае для прояснения и изживания в общественном сознании остатков феномена «советского» нужно возобновление публичного разговора. Его польза и даже необходимость требуется не только для внутренней аудитории, но и для отрезвления той части иностранных «коллег», которая не только бездумно приняла ультралиберальные манипуляции с человеческой природой, но и легко покорилась мысли об отождествлении нынешней России с диктаторско-авторитарным СССР.
«Государство-коммуна»
Природа советского закладывалась начиная с Октября 1917 года, в процессе, который лукаво и округло именовался «видоизменением обычного исторического порядка» (Ленин). Этим эвфемизмом маскировалась идея «перескока» России из позднего феодализма через этап капиталистического развития непосредственно в коммунизм. Роль инструмента «авантюристического революционного видоизменения истории» (Т. Ойзерман) отводилась большевистской партии, ядро которой составляла когорта «профессиональных революционеров», жившая на средства «замечательного грузина»-экспроприатора и его компании налетчиков.
Не исключено, что исходным импульсом для идеи «перескока» служило первоначальное заблуждение К. Маркса и Ф. Энгельса об «уникальном историческом шансе» России миновать ужасы раннего капитализма в силу наличия у крестьян «общинного коллективизма», подобного «коллективизму коммунистическому». Однако по мере знакомства посредством русских социал-демократов с аграрной реальностью классики убедились, что коллективизм русской общины с ее круговой порукой представлял собой прежде всего поддерживаемый властью фискальный и рекрутский инструмент, был далек от свободного коммунистического коллективизма, представлял собой всего лишь стадию развития, характерную для всех «примитивных народов».
Кроме того, ими было выработано понимание, что ни один общественный строй не сходит с исторической сцены раньше, чем разовьются все его движущие силы. По этой причине следовал заключительный вывод: России с ее зачатками капитализма, как и другим странам, капитализм предстоит пережить, прежде чем она приблизится к коммунистическому укладу.
Знал ли об этой перемене взглядов Маркса и Энгельса Ленин, те из отечественных историков, кто были и остались апологетами ленинизма, естественно, умалчивают. Однако даже ими признается, что вождь Октября апеллировал к марксизму или игнорировал его в зависимости от сиюминутной политической выгоды. Поэтому невзирая на марксизм, сразу после Октября Ленин предпринял попытку капитализма избежать, создав «государство-коммуну», организовав «непосредственное коммунистическое производство и распределение» без рынка и денег.
Военный коммунизм (1918–1921) был не только вынужденной политикой, но и политикой, рассчитанной на осуществление «революционной большевистской мечты», которая вылилась в природно-рукотворный голод 1921–1922 годов и привела к волнам крестьянских антибольшевистских восстаний. И лишь после того как большевики на Х съезде РКП(б) на время отложили строительство коммунизма в деревне, допустив капиталистический НЭП, «повстанчество теряет свою социальную базу, так как крестьянство добивается своей главной цели – свободы хозяйственной деятельности (включая отмену насильственной организации коммун и совхозов – С.Н.) и уже не видит смысла в продолжении вооруженной борьбы с большевистской властью» (В. Кондрашин).
Создание «ускомчела»
В перечне основных созидательных задач феномена советского, постановка которых еще в Октябре «потрясла мир» (Д. Рид), было не только освоение вековой «покорности русского человека» (Иван Тургенев, Лев Толстой), идей «расчистки места» (И. Тургенев, Н. Чернышевский), «обезвреживания старого мира» до состояния «распустейшей пустыни» (Л. Леонов), нахождение для созидания «нового советского человека» суперпролетариата – «прочих» (А. Платонов) и «перескок» из феодализма в коммунизм (В. Ленин)… В этом перечне и выработка новых механизмов создания нового субъекта истории – «усовершенствованного коммунистического человека – «ускомчела» (И. Эренбург) или «гомо советикуса» (А. Зиновьев).
Началу созидания советского предшествовали масштабные групповые репрессии, а потом и тотальное уничтожение «человека старого мира». Как известно из данных комиссии, созданной Государственной думой в 2008 году, в результате рукотворного голода и массовых выселений кулаков с семьями погибло около 7 млн человек. Также в Великую Отечественную войну к этому добавились депортации целых этносов – карачаевцев (около 68 тыс.), чеченцев и ингушей (до 650 тыс.) и иных малых народов, чья смертность иногда достигала четверти общего числа.
На «расчищенную» от прошлого почву был высажен «новый советский человек». Это была молодежь, которая не только не участвовала в революциях, в Гражданской войне и потому не имела личного знания о реальности, но начала получать воспитание на книгах, подобных роману Николая Островского «Как закалялась сталь» и «Истории ВКП(б). Краткий курс», на беседах и опыте перековавшихся в сталинском духе «новых большевиков». Знание настоящей истории было политически заблокировано, за его распространение следовали жестокие репрессии. Изобретенная Сталиным новая историческая память отвечала простой горьковской схеме: «враг не сдавался – его уничтожили».
Одновременно – и это несомненно! – для «нового советского человека» СССР открыл небывалые в истории возможности в образовании, трудоустройстве, медицине. И талантливый и самоотверженный народ верил в свое «светлое завтра», показывал чудеса труда, покорений и открытий. Своими достижениями СССР 30-х годов удивил мир, и никто, за исключением некоторых «отщепенцев-чудаков», как, например, Андрей Платонов, не пытался говорить о чудовищной изнанке «советского чуда», показывая его цену в романах «Котлован» и «Чевенгур».
«…А по существу издевательство»
То, насколько беспощадной и коварной в деле уничтожения «старого человека» и в сокрытии реальной технологии созидания «новой жизни» была советская власть, и сегодня в полной мере не осмыслено даже у некоторых вполне квалифицированных историков. Так, в исследовании социально-политических процессов 20–30-х годов альфой и омегой они до сих пор признают документы, доставшиеся им от советского периода, хотя, не исключаю, понимают, что власть фиксировала и сохраняла для потомства прежде всего (если не единственно) лишь то, что совпадало с провозглашенной ею политикой.
Так, насколько мне известно, до сих пор нет полных сведений о подавлении массовых крестьянских выступлений в процессе коллективизации – о количестве войск ОГПУ и отдельных частей Красной армии, включая совершаемые ими действия, сведений об используемых вооружениях и технике и т.п. А когда отдельные исследователи – современники событий допускают метафоры и образные описания, например, о том, что крестьяне «с вилами бросались на танки», то им резонно заявляют: документы о таких фактах не известны, подтвердить или опровергнуть их невозможно.
Понять архивистов можно. Но, думаю, по этому поводу вполне резонно вспомнить одну из крылатых фраз вождя Октября: «Формально – правильно, а по существу издевательство».
Что до апологетов советского как исключительно совершенного и ценного с оговоркой об «отдельных негативных моментах», то в историческом анализе они не опускаются глубже времени Большого террора конца 30-х годов. То есть того рубежа, далее которого не пошел в своем докладе на ХХ съезде Никита Хрущев. И основанием этому у партийного лидера был, по-видимому, конъюнктурный страх: тогдашние вожди боялись быть разоблаченными в личном участии в массовом уничтожении крестьянства и «человека старого мира».
Что до современных адептов, то обнаружение всей реальной истории советского, а не «некоторых перегибов», само собой сводит на нет попытку закамуфлировать советское во всей его полноте. В том числе – скрыть наиболее вопиющее.
Надо признать, что в СССР с самого начала полным ходом шел процесс формирования не только верного коммунистическим идеалам «нового человека», но также «советского человека», власти покорного. За непризнание придуманной истории, за правду об убогой реальности, за сомнение или неприятие идеи коммунизма следовали репрессии. Уже состоявшийся при Ленине запрет на дискуссии и фракции внутри партии был сопряжен с перманентными «чистками». От начала 20-х к середине 30-х годов, по свидетельству некоторых исследователей, было «вычищено» более 12,6 млн членов партии. Вряд ли «вычищенные» были сплошь «приспособленцы», «двурушники» и «негодяи».
Также с начала 30-х годов большевики отказались от своего романтического предреволюционного решения отменить прикрепление человека к месту – паспорта. С Октября в ходу были лишь заграничные. Начавшаяся тотальная паспортизация сопровождалась поголовной публичной идентификацией личности (также своего рода «чисткой») с заключительным решением – возможно ли претенденту на паспорт жить в городе в своей квартире, работать по прежней специальности или ему следует отбыть в отдаленные места. В особенности это касалось столиц, о чем, в частности, на личном опыте сообщал в своих воспоминаниях академик Дмитрий Лихачев.
Таким образом, «новый советский человек» при всех открывшихся для него возможностях мог быть – и был обязательно – результатом ленинско-сталинской политики, которую должен был безраздельно признавать и ей следовать.
Согласие и покорность
Очевидную ограниченность научного исторического анализа феномена советского восполняет непубликовавшаяся в СССР отечественная художественная литература, справедливо считавшаяся антисоветской. При этом как-то так вышло, что среди авторов, которых не печатали или печатали ограниченно, почему-то были наиболее талантливые современники – Андрей Платонов, Леонид Леонов, Михаил Булгаков, Анна Ахматова, Борис Пастернак, Василий Гроссман… Некоторых – Бориса Пильняка, Артема Веселого, Исаака Бабеля, Осипа Мандельштама, Варлама Шаламова, Александра Солженицына – до или после опубликования расстреляли или отправили в лагерь. С некоторыми – Андрей Платонов, Анна Ахматова – сводили счеты через аресты детей.
Советское и «советский человек» подлежали лишь каноническому изображению. Например, такому, как о трагедии коллективизации вполне вегетариански высказался Михаил Шолохов, хотя реальности не знать не мог.
Покорность как согласованность жизни с природой и социумом впервые в отечественной литературе исследована И.С. Тургеневым в «Записках охотника». Подробно о ней пишет и наблюдавший крестьянина-солдата Л.Н. Толстой. В рассказе «Рубка леса» автор сообщает, что в России есть три преобладающих типа солдат – покорных, начальствующих и отчаянных. Чаще других встречающийся «тип более всего милый, симпатичный и большей частью соединенный с лучшими христианскими добродетелями: кротостью, набожностью, терпением и преданностью воле Божьей – тип покорного вообще».
Трагедия Первой мировой и Гражданской войны была истоком появления новой социальной страты – «людей ниоткуда» – «прочих», впервые описанных Андреем Платоновым в романе «Чевенгур». «Прочие» не имеют собственной родины, и им не нужно, как обычному пролетариату, формировать в себе интернациональное чувство. Они – абсолютное «ничто» или «нечто» на границе жизни и смерти. В квалификации «прочих» как корня будущего «советского человека» ключевые определения его природы – согласие и покорность.
Все время своего исторического существования советский строй последовательно и целеустремленно культивировал эти качества советского человека, добиваясь, чтобы они сделались его позитивным свойством – готовностью всегда и во всем руководствоваться властной волей партии большевиков.
«Новые прочие»
Начавшаяся Великая Отечественная война надолго отодвинула повестку «нового человека» с переднего края в дальние углы исторической сцены. Власти стало не до того, чтобы целенаправленно различать «своих» и «чужих», «старых» и «новых».
Эта же ситуация продлилась и в период позднего сталинизма, когда, с одной стороны, шел болезненный отказ от иллюзий и надежд на лучшую жизнь, о которой мечтали на фронте (о роспуске колхозов прежде всего), а с другой – вновь в полный рост встал вопрос о выживании в ситуации, когда слабеющий диктатор цеплялся за власть, но все более терял представление о границах требуемого и реально возможного для поддержания диктатуры.
Вслед за первым поколением довоенных «прочих» после войны пришло время создания «новых прочих» – с единой верой и волей, с безграничной преданностью безгрешному и гениальному вождю. И хотя чем дальше от Октября, а затем и от сталинизма, готовность следовать этим путем проявлялась все менее, но инспирированная властью в народе в прошлом ненависть ко всякого рода «иным», властью заклейменным, была сильна.
Василий Шукшин, автор «чудиков», вспоминал об отношении к нему, восьмилетнему пацану, чьего отца как кулака, якобы готовившего восстание против советской власти, вместе с еще несколькими крестьянами на всякий случай расстреляли: «Бывало, выйдешь к колодцу, тебе кричит вся деревня: «У-y, вражонок!» Ни сочувствия, ни милосердия от земляков-сельчан».
Но наряду с хорошо известными «чудиками» Шукшин изобрел и их антиподов – «придурков». В соответствии с идеологическими веяниями они доламывают церкви и придумывают «штабы культуры», дабы агитацией отучить селян от пошлых ковровых русалок и комодных слоников. Их место должны заменить репродукции популярных художественных полотен.
Но в целом крестьянство для Шукшина внеисторично: каким оно было в ХVII веке при Стеньке Разине, таким же сохранилось при Хрущеве и при Брежневе. У автора романа «Я пришел дать вам волю» крестьянин – пахарь, воин, соль земли Русской – полнее всего раскрывается во взаимоотношениях с властью. И отношения эти всегда подневольные. И воли, которую сулил дать Степан Разин, как не было, так и нет. А есть всегдашняя покорность.
Одним из основных авторов «городской» прозы по праву считается Юрий Трифонов с его повестью «Дом на набережной». Главный герой произведения Дмитрий Глебов «относился к особой породе богатырей: готов был топтаться на распутье до последней возможности, до той конечной секундочки, когда падают замертво от изнеможения. Богатырь-выжидатель, богатырь – тянульщик резины. Из тех, кто сам ни на что не решается, а предоставляет решать коню». И когда приходит пора выбирать между поддержкой своего научного руководителя, травимого молодыми сталинскими выдвиженцами, или предательством и карьерой для себя, Глебов мучается. Выручает наученная долгой жизнью бабушка Нила: «Дима, я тебе что скажу? – Смотрела на него с жалостью, со слезами в глазах, будто ему умирать, а не ей. – Ты не томи себя, не огорчай сердца. Коли все равно ничего нельзя, тогда не думай… Как оно выйдет само, так и правильно…».
Выйдет само. Самому ничего нельзя. В словах этих – страшная правда российской истории, вечного «нельзя», проистекающего от беспощадной лютой и эгоистичной власти, от жестоких иноземных и своих соседей и еще от тысяч производных, от которых нет спасения низовому человеку.
Отец Глебова советует то же самое: «Дети мои, следуйте трамвайному правилу – не высовывайтесь!» – было не просто балагурством. Тут была потайная мудрость, которую он исподволь, застенчиво и как бы бессознательно пытался внушать. Но для чего не высовываться? Кажется, ему представлялось это важным само по себе. Может быть, его душил, как душит грудная жаба, какой-то давнишний и неизжитый страх».
Тупиковая колея
Можно ли без расширения оптики за пределы науки на основе одних советских и ограниченно доступных документов, без обращения к критическому литературному восприятию СССР и советского человека получить достоверное знание о нашем недавнем прошлом? Ответ, на мой взгляд, очевиден.
Иначе в нашем историческом сознании и соответственно мировоззрении снова, как и после Октября, обнаружится разрыв, который заполнят лукавые россказни «дядей» и «дедушек» из КПРФ. Их мечтания – о воссоздании советского, о покорном и управляемом с помощью идеологии и нагана человеке. Чтобы в зомбированном мозгу снова зазвучало: «И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди!»
Но в этом случае история, не будучи до конца осмысленной и потому гарантированной от повторения, может вновь свернуть на однажды проделанную тупиковую колею. Поэтому для легитимности и успешной реализации нам необходима содержательная, без искажений, смысловая картина мира. И решением этой задачи, как представляется, время заняться вплотную.
Дарья Гармоненко 
