Спор славян между собой

Вся едкость Пушкина – из трудного детства.
Борис Кустодиев. А.С.Пушкин на набережной Невы. Всероссийский музей А.С.Пушкина, Санкт-Петербург

Кто убил Пушкина

В начале нового века в Польше вышло сразу несколько книг, посвященных нашему Пушкину. Изданы роскошно, две из них – это биографии, еще одна – новый перевод «Евгения Онегина». Откуда вдруг такой всплеск интереса? Надо сказать, превалирует интерес биографический и идеологический.

В 2004 году в серии «Биографии» варшавского издательства «Твой стиль» был переиздан труд Виктора Ворошильского двадцатилетней давности «Кто убил Пушкина» (без вопросительного знака, без малого 600 страниц). В этой книге как раз много стихов, сравнительно много филологии, но еще больше истории и обществоведения. Всё очень квалифицированно, однако общеизвестно, методологически вторично, а ответ на риторический вопрос удручающ: конечно же, растленная азиатская деспотия – русский царизм. Хочется спросить: а в гибели Байрона и Эдгара По соответственно виновны британская империя и американская демократия? Проходили мы уже это.

Правы, конечно, Ворошильский и юный Лермонтов, чьим гневным стихотворением автор завершает собственное расследование, но давно уже подобные выводы представляются слишком уж упрощенными даже для социологии. Не говоря о том, что целую главу – или 1/10 часть своей книги – автор посвящает толкованию, как Пушкин мог написать такую бездарную гадость, как «антипольское» стихотворение «Клеветникам России», адресованное французским парламентариям.

Ворошильский приводит весь спектр суждений по этому вопросу современников поэта и позднейших польских исследователей. Насколько возможно, он пытается обелить Пушкина, но лучше бы он этого не делал. Потому что, несмотря на все оговорки (дескать, Пушкин отнюдь не полонофоб и не дремучий националист), все равно получается, что переживший опалу вольнолюбивый поэт заблуждался, оступился, дал выход собственному «варварству» и поддался соблазну солидарности с царизмом. Особенно одиозным на таком фоне выглядит приводимое Ворошильским мнение князя Вяземского, друга Пушкина и его непримиримого оппонента по «польскому вопросу»: однозначно, взяв Варшаву, Польшу следовало усмирить – а затем отпустить на все четыре стороны! Учитывая иезуитское воспитание князя, одаренного поэта и замечательного эссеиста, можно только поражаться подобной ребяческой логике. Тема прелюбопытная, но полемика по поводу «Клеветников России» не входит в нашу задачу.

Клетка маленького поэта

В 2008 году в другом варшавском издательстве вышла не менее объемная документальная биография русского поэта, написанная известным польским литератором Анджеем Турчинским: «Этот неистовый господин Пушкин. Хождение по мукам». В ней «Клеветникам России» и «Бородинской годовщине» (с которой совпало по календарю взятие Варшавы) отведено всего несколько страниц, зато приговор поэту достоин того, чтобы его перевести на русский язык:

«Трудно отрицать, что [Пушкин] порой бывал шовинистичным националистом; что он являлся тем, кто, по существу, презирал демократию и отказывался от нее во имя гегемонистской и великодержавной русской идеи. Можно даже сказать, что, очарованные его поэзией, мы полюбили монстра, изрыгающего миазмы, из которых выпорхнули в том числе демоны таких крайне националистических доктрин, как фашизм, гитлеризм и большевизм».

К счастью, такого сорта публицистики в книге Турчинского немного. В ней почти не виден Пушкин-поэт, зато много Пушкина-человека. Видно, что автора интригует и завораживает загадка личности и судьбы прославленного русского поэта. Чтобы не окаменеть под взглядом горгоны, биограф расставляет зеркальца и мастерит силки и ловушки. Это и придает книге определенную свежесть, во всяком случае, для польского читателя. Здесь уже пахнет не социологией, а психологией, которой и отечественные-то пушкинисты предаются с большой неохотой и осторожностью. Скажем, из детской травмы нелюбимого первенца делаются чересчур далеко идущие выводы. Но они не из пальца высосаны. Первая глава называется «Клетка из стульев» – так малолетнего Пушкина наказывали, отправляя в угол и огораживая спинками стульев, как зверька в клетке. Не говоря о том, что за пустяковую провинность родная мать могла с ним не разговаривать целый год, или связывать руки за спиной на весь день, или наряжать шутом для потехи гостей. О, нравы дикого барства! Турчинский отмечает, что подобное «воспитание» не озлобило Пушкина, только инфицировало его несчастьем на всю жизнь. Но слишком лобовое следствие выводит автор из своих посылок:

«Материнская клетка из стульев, запирающая непокорного и талантливого сына, определила будущую судьбу Александра Сергеевича Пушкина, став символической фигурой Матушки-России, запершей в клетке собственных государственных границ своего верного сына и – гения».

Предпоследняя глава книги называется «Выстрел!». За ней следует коллажный эпилог: реакция на гибель поэта и отклики современников, комментарии, «информация к размышлению».

Стоит отметить, что книги Ворошильского и Турчинского нельзя отнести к так называемой массовой литературе. Обе обильно снабжены примечаниями, а также именными указателями, списками использованной литературы, в обоих выражается благодарность музею Пушкина в Санкт-Петербурге за разрешение опубликовать нетривиальные иллюстрации из их фондов.

Пан Онегин

Одновременно с книгой Турчинского в Торуни вышел отдельной книгой новый перевод «Евгения Онегина», выполненный Анджеем Левандовским. Любопытно, что спонсорами издания являются торуньские предприниматели – энергетические, брокерские и инновационные компании. Сам факт выхода этой книги свидетельствует о реальном и неподдельном интересе к творчеству величайшего русского национального поэта.

Поляков из Кремля изгнали, а они все равно Пушкина переводят. Эрнст Лисснер. Изгнание поляков из Кремля. Азербайджанский музей искусств, Баку

Ведь, как известно, поэзию переводить – гиблое дело. Для большинства западноевропейских читателей Пушкин – закрытая книга, – загадка или мистификация. Отчего эти русские так носятся с собственным эпигоном западноевропейского романтизма и «этническим» писателем? Подобно японцам или Тютчеву, можно было бы ответить: вам этого не понять, есть вещи, которые без неожиданного интереса, проникновения и вживания не раскрываются. Ну и, конечно, без переводческого сверхусилия. Так, если бы не пара переложений Мандельштама, мы даже не заподозрили бы, что Петрарка не является второстепенным русским поэтом девятнадцатого века и идолопоклонником бог весть когда жившей Лауры.

Быть Другим – это не почетный статус, а огромный душевный труд.

Полякам легче, но не потому, что славянские языки похожи, – это как раз дьявольски усложняет задачу! – а потому что в опыте, историческом и жизненном, много общего у русских с поляками. Соседи, как никак, а в этническом и языковом смысле даже родня. Простое чтение польского перевода «Евгения Онегина», в частности, не оставляет в этом сомнений.

Характер языковой игры, искусство легкой беседы-конверсации с «двойным дном», приметы великосветской городской и помещичьей деревенской жизни, сочетание взрывного темперамента с лирическим настроем, смесь эротизма с меланхолией – польское сердце, так или иначе воспитанное на старопольской поэзии Мицкевича и др., отзывается на перечисленные выше посылы и интонации на доязыковом, почти бессловесном, уровне, каким бы ни являлся перевод. А в данном случае перевод можно признать еще и удачным – не только выполненным «онегинской строфой», но и словесно, и эмоционально приближенным к оригиналу, насколько это возможно. И в смысле диалога культур – это куда большее достижение, чем книги, выпущенные в Варшаве, где Пушкина предпочитают изучать извне, как «черный ящик».

Конечно, я утрирую. Ворошильский – серьезный и уравновешенный исследователь, вот только новизны нет в том, что он когда-то написал. А Турчинский совсем не случайно вынес в эпиграф к своей книге амбивалентную цитату из Набокова о множественности истин и утверждение Мечислава Порембского: «Чтобы войти в мир поэта, необходимо выйти за пределы его текста. Не существует другого пути». Еще как существует, панове!

И приходит время взять быка за рога. Не хочется, но придется.

Россия как проект

Отчего, действительно, после большого перерыва поляков в какой-то мере опять заинтересовал Пушкин? Мало других, более насущных проблем?

Рискну предположить, что из застарелой ревности и чувства соперничества. Когда насильственный «неравный брак» распался в очередной раз, Россия, вместо того чтобы развалиться на куски, как и подобает последней «империи», вышла из всех передряг живой и набирает силу, как бы ее при этом – и за это – ни хулили современные «клеветники России». Ужасно не хочется скатываться в геополитику, но о некоторых вещах придется сказать, без которых и Пушкина «ни в жисть» не понять.

Польский Онегин тоже убил польского Ленского. Илья Репин. Дуэль Онегина и Ленского. 1899. Всероссийский музей А.С.Пушкина, Санкт-Петербург

Есть диалектика малого и большого, национального и универсального. Россия не империя, а универсум, не национальное государство, а проект. Поэтому все требования и пожелания, чтобы она постаралась быть «как все», уменьшиться, упираются в ее упорное желание оставаться большой. В самом деле, этнических «русаков» найти все труднее, если вообще возможно, и уж во всяком случае – их не больше, чем поляков или французов. Но есть желание огромного числа людей разного этнического покроя быть русскими. Чего, не в обиду будь сказано, не наблюдается в большинстве так называемых национальных государств.

Скажем, литовцы во времена Великого Литовского княжества, казалось бы, имели шанс создать большое государственное образование «от моря до моря», но этого не случилось. Эти достойные и мужественные лесные люди оставались язычниками до XV века, немецких «псов-рыцарей» жарили прямо в доспехах на кострах, как раков. Государственным языком у них был... белорусский (до середины XIX века, до начала буйного роста националистических настроений в Европе). Вступив на почетных условиях в унию с могучей и просвещенной Польшей, они чуть не растворились в ней (примерно, как венгры в Австро-Венгрии). То есть то, что они могли предложить другим народам и народностям, не было настолько привлекательным, чтобы те захотели становиться... литовцами.

Похожая неприятность произошла и с поляками. После фактического присоединения Литвы, до приглашения иезуитов и начала козацких войн, Речь Посполитая была сильнее и привлекательнее тогдашней России-Московии. Потеря Украины, по собственной вине, и обессиливший страну разгул шляхетской «демократии» привели к исчезновению Польши надолго с политической карты Европы. Вернулась она в сильно урезанном виде и с подпорченным обидой характером, потому что помнила себя достойным и равным соперником Пруссии и неимоверно возросшей с тех пор России. Но даже Пилсудскому, завещавшему разрубить себя на части и сердце похоронить в Вильне (вот это вождь!), не удалось вернуть Польше былое величие и статус государства «от моря до моря».

Между прочим, в психологическом и бытовом отношении польская шляхта и русское дворянство, а позднее русская и польская интеллигенция, были чрезвычайно похожи, чего нельзя сказать о прочих сословиях наших двух стран. Ну и, конечно, нас больше объединяет, чем разъединяет, коммунистическое прошлое – такое не забывается. Пока поляки противостояли, активно или с фигой в кармане, тоталитарному режиму, это придавало особый тонус и окрас жизни в небольшой и небогатой стране. Но вот чудовища не стало, а вопросы остались. Почему одним всё, или так много, а другим ничего или мало?

Почему в Англии уже лет сто не читают Байрона, а в Польше больше не молятся на Мицкевича? Есть в этом загадка. Что-то знал об этом Пушкин, но не сумел сказать об этом ясно и прямо, что обидно. А еще Достоевский говорил: обидеться – приятно.