Станислав Шушкевич: "Я понял, что Горбачев – ординарный коммунистический руководитель".
Фото ИТАР ТАСС
Сам Станислав Шушкевич не скрывает, что встреча трех глав союзных республик произошла по его инициативе. Он и сейчас, как уверяет, не жалеет, что пригласил тогда, в декабре 1991 года, Бориса Ельцина и Леонида Кравчука в Беловежскую Пущу. Другое дело, куда и зачем пошли потом все республики Союза, включая Белоруссию.
– Станислав Станиславович, как вы теперь, спустя 25 лет, оцениваете то время?
– Первое потрясение для меня было, когда Горбачев проводил пресс-конференцию и отвечал на вопросы зарубежных корреспондентов без бумажки, и это передавалось по телевидению. И мы все видели, что это наконец-то не какой-то старый сундук, а нормальный человек, который вполне нормально отвечает на эти вопросы. Это было совершенно новым явлением в политической жизни страны, ничего похожего до сих пор не было, и, наверное, потому я исключительно уважительно отнесся к Горбачеву.
Но ситуация эта продолжалась недолго. В 86-м году был Чернобыль (26 апреля 1986 года произошло разрушение четвертого блока Чернобыльской атомной электростанции, расположенной на территории Украины. – "НГ-политика"), я тогда заведовал кафедрой ядерной физики и понимал, что случилось. Но в начале мая 86-го года, выступая по телевидению, Горбачев нес абсолютную околесицу про то, что наш атом – самый безопасный в мире и что все прекрасно в зоне аварии. Получается, его партийные интересы были выше здравого смысла, выше науки. Мои любовь и почтение к нему тогда же и закончились.
– Вам же потом все равно приходилось с ним общаться, хотя бы в статусе главы Белорусской Республики.
– К тому же, когда началась эта перестройка, когда появилась гласность, у меня всегда возникал вопрос, почему существует гласность, а не правда. И Чернобыль стал для меня в каком-то смысле переломным моментом. Повторюсь, у меня тогда была очень хорошая работа, я не отвлекался ни на какие посторонние дела, особенно связанные с политикой. А тут, во время Чернобыля, и мне пришлось соприкоснуться с тем, как вели себя партийные руководители и прочие. С которыми, в свою очередь, боролись те, кто не хотел мириться с советским мракобесием, с тем, что правда подменяется завесами гласности, в некоторой мере антисоветчиком стал и я. Правда, перелом в моем сознании был достаточно сдержанный, потому что я думал, что право на жизнь у коммунистической идеологии все-таки еще есть, хотя к тому времени я в ней сильно усомнился. Поначалу я ведь совершенно искренне считал, что в партию принимают приличных людей, и так оно во многом и было. Но достаточно быстро стало понятно: существует другая каста – чисто партийные работники, эдакая партия власти, у которой нет никаких проблем и забот, кроме сугубо партийных интересов.
Когда я стал народным депутатом СССР, меня это дело, политика, засосало. Межрегиональная группа депутатов... На все попытки руководства в республике как-то на меня воздействовать я гордо говорил, что отвечаю только перед своими избирателями, а у меня их 200 тысяч человек.
Но потом начались эти тенденции на местах – Литва, затем вся Прибалтика, другие республики стали выступать с декларациями о независимости. На меня шокирующее впечатление произвело выступление на съезде народных депутатов Валентина Распутина, это был, и не только для меня, величайший авторитет, и вдруг он говорит, что хватит России кормить всех присосавшихся к ней и что ей нужно выйти из состава СССР...
Но все это были эмоции, временные впечатления. Думаю, что не только моя, это ошибка большинства тех, кто пришел к власти как избранный депутат – мы, к сожалению, не понимали, что старая коммунистическая когорта всегда найдет способ существования своей шайкой избранных.
И в этом смысле, допустим, ЕР для меня ничем не отличается от КПСС, это просто ее новый вариант. Для меня Назарбаев, которого избрали президентом 98,2% голосов, есть олицетворение старой ментальности, которая работает до сих пор. И когда я вижу, как попы и марксисты, и у нас, и у вас, и под другой маркой в Казахстане, Киргизии снова господствуют, я понимаю, как наивны были наши представления о перестройке.
– А когда вы подошли к идее беловежской встречи?
– Когда вся эта горбомания стала набирать обороты, особенно после разрушения Берлинской стены, когда Горбачев дал согласие на объединение Германии и, прямо скажем, продешевил, я понял, что он – ординарный коммунистический руководитель, которого просто время вывело на приличную орбиту. Это было видно и на примере проекта нового Союзного договора, который он представил в Ново-Огареве в октябре 91-го года, это было великим разочарованием, в каком виде Горбачев видел будущее объединение республик. И когда все эти академики, Кудрявцев, Шахназаров, при мне и других говорили: «Михаил Сергеевич, вы только нам идею сформулируйте, как вы все это видите, а правовой коридор мы обязательно обеспечим»...
Но даже собираясь в Беловежской Пуще по моему приглашению, мы изначально не намеревались принимать решение о выходе из СССР. Таких заготовок не было ни у меня и нашей делегации, ни, думаю, и у других тоже. Я был инициатором беловежской встречи по очень простым, даже, сказал бы, примитивным причинам. Мы хотели обсудить с ним возможность нерыночным методом, пока существует переходный процесс, получать энергетические ресурсы. И в преддверии выборов в Украине я позвал и Кравчука, у них ведь были те же проблемы. Никаких политических порывов или планов у нас не было. Хотя это тоже была наивность: получалось, что мы можем только просить Горбачева о том, чтобы он повелел поставлять нам нефть и газ. А он тогда уже не очень правил этой структурой, которая называлась Союзом. Он хотел иметь права секретаря ЦК КПСС, но не имея бюро ЦК┘
И когда Бурбулис во время встречи вдруг произнес слова о том, что СССР как геополитическая реальность прекращает свое существование, мы согласились с этим. Я сказал, что согласен это подписать, я имел такое конституционное право, и Леонид Макарович Кравчук был согласен, а раз Геннадий Бурбулис это предложил, то, значит, и Ельцин тоже был «за». Это произошло 7 декабря 1991 года, а потом на эту ось все остальное нанизали.
Думаю, что мы и раньше внутренне очень хорошо понимали, что хотим настоящей независимости для наших республик, но никогда не оговаривали это между собой. А когда слова уже были произнесены┘ Тем более что развал Союза уже произошел после августовского путча. Союзная связь в прежнем виде уже была невозможна. Просто у нас хватило ума и спокойствия констатировать это и объявить об этом миру.
– Почему формат встречи был таким локальным – лидеры всего трех, хотя и основных в экономическом смысле, республик? Помнится, очень растерянным и, я бы даже сказала, – перепуганным выглядел после ваших трехсторонних заявлений казахстанский президент Нурсултан Назарбаев. Он всячески демонстрировал, что ваши переговоры были тайными и не такими уж невинными.
– Когда мы собрались все ехать в Беловежскую Пущу, Назарбаев, наоборот, улетел в Москву. Мы связались с его самолетом, и Борис Николаевич, как его большой друг, стал звать его: «Нурсултан, приезжай, мы тут собираемся важные вопросы решать». Была включена громкая связь, и мы все слышали, как Назарбаев сказал: «Да, сейчас прилечу, заправимся, и я прилечу». Но в Москве, как потом на теледебатах рассказал Горбачев (я сам слышал его выступление по телевизору), Назарбаев приехал к нему, к Горбачеву, и сомневался, чья возьмет – то ли его, то ли наша, то есть признание независимости бывших республик СССР. И Михаил Сергеевич очень хотел, чтобы Назарбаев был с ним, и пообещал ему в случае успеха должность председателя Верховного Совета СССР. И Назарбаев как человек мудрый, восточный, увернулся от нашей встречи. Он потом неоднократно говорил, что никогда бы не подписал такое соглашение, как беловежское. И славу богу, что его там не было, потому что он мог подтолкнуть нас на югославский вариант развития событий.
 Вход на заповедную территорию стал для трех союзных лидеров историческим. Фото с официального сайта Беловежской Пущи |
Я и сейчас считаю наше решение абсолютно правильным и своевременным. Потому что иной вариант развития мог привести к гражданской войне. Как случилось в той же Югославии, где среди их шести республик не нашлось сразу такого варианта – объявить сразу о том, что Югославии не существует. И что после этого произошло? Кошмар, предательство!
– Многие и сейчас считают, что развал Союза – это тоже предательство. Вот вы почему хотели разделения и независимости? Не потому, что стояли на самом верху власти в республике?
– Я не столь самовлюбленный. Я просто к тому времени разобрался в истории моей Белоруссии. Я четко понял, что Беларусь была просто колонией России, которая как старший брат навязывала свои принципы и которой навязывались российские порядки. Мы все воспитаны были на русской культуре, любили и любим российских писателей, русских композиторов, в Белоруссии никогда не было антироссийских настроений. Но российская власть была не всегда приемлема для российской интеллигенции, а уж тем более для белорусской интеллигенции. Ведь это фактически империя в виде СССР уничтожила лучшие белорусские кадры... расстреливала, загоняла людей в Сибирь. Я это, может, поздно понял, мы же умели выживать, терпеть как-то. Поэтому и решили мирно попробовать жить независимо и в то же время в рамках Содружества.
О том, что было в Беловежской Пуще, я потом читал много всяких небылиц, и у вас, и украинцы, и наши белорусы не раз писали абсолютную чепуху о тех процессах. Я не стану спорить со сторонниками подобных версий, они все равно будут отстаивать свою точку зрения, не имея никаких фактов подтверждения. Но, повторюсь, это было достойное и честное совещание.
– В каком формате, кто главенствовал?
– Там были замечательные делегации. Каждой раздали проекты всех статей соглашения. Каждую статью мы принимали консенсусом вшестером. От России был председатель Госсовета Бурбулис, премьер Фокин, Борис Николаевич, от Украины – Леонид Макарович, от нас – я и белорусский премьер Кебич. Важнейшим действующим лицом в той встрече был Егор Гайдар. Для меня он был лучшим авторитетом от России в области экономики и того, как мы хотели этот Советский Союз трансформировать в нормальное государство. Правда, Гайдар почти никогда не присутствовал в обсуждениях, чаще всего приходил Шахрай с его формулировками, которые почти всегда были окончательными: мы все время обсуждаем, обсуждаем, ну не идет статья, и все тут, но приходит Шахрай, я даже поражался, и все встает на места. Как я уже заметил, прекрасная была делегация.
– Сколько времени это все длилось?
– 7 декабря вечером мы все согласились с подписанием фразы о том, что СССР – предел политической реальности и что он как субъект международного права прекращает свое существование. После этого была дана команда нашим группам экспертов составить договор, в котором главной должна была стать эта фраза. Они на следующий день предложили вариант из 18 статей. Мы, постатейно обсуждая, объединяя, начали это делать утром в 10 часов и к 16 часам закончили. Это был достаточно длительный процесс отточки формулировок всех статей. Я очень этим горжусь, потому что сегодня, когда мне кто-то пытается предъявить претензии при упоминании текста этого соглашения, выясняется, что это соглашение юридически было безупречно выполненным.
– Горбачев знал в то время о вашей встрече?
– Конечно же, он знал, что мы там собрались. И, может, не в деталях или с опозданием это воспринимал. Когда я до него дозвонился, он очень менторским тоном начал давать советы. Там произошел тоже курьез. Когда мы это соглашение там согласовали, решили позвонить Горбачеву и Бушу. Последнему как его большой друг звонил Борис Николаевич, а мне выпало поручение позвонить Горбачеву. Я набрал его номер, меня так долго с ним соединяли, хотя и по вертушке, что к тому времени Ельцин уже сообщил все Бушу. И когда Михаил Сергеевич стал с возмущением выговаривать: вы что, с ума там посходили, что скажут американцы. Я ему сказал, что они уже все знают и отнеслись к этому нормально...
– И вот вы стали самостоятельными, независимыми. Но очень скоро уже без вас в лице первого человека государства. Люди вам не поверили?
– Вы знаете, еще раз говорю, я всегда стремился работать по закону и работать над совершенствованием законов, если они не позволяют решать вопросы хорошо. Но у нас в Верховном Совете большинство людей было большевистской закалки, они решили, что можно работать лучше, и так же как из-за страхов после августовского путча меня избрали, с таким же рвением меня потом и отмели. Наверное, кинетически была подорвана наша политическая элита, и наше умение выживать сыграло плохую службу. Я не жалею о том, что сделал, я и сейчас бы так же поступил, видимо, просто был недостаточно образован, чтобы уметь противодействовать некоторым закулисным ходам. Я не очень хорошо знал тогда эту кухню коммунистическую, которая сегодня хорошо известна благодаря телепередачам и прочему. Я чуть-чуть тогда идеализировал партию.
– В том же составе вы больше не собирались, не вспоминали?
– Нет. В 1996 году Ельцин, к моему горькому сожалению, заявил, что он сожалеет, что подписал Беловежское соглашение. Это когда он понял, что империя российская, во главе которой он стоит, кое-что потеряла. Но более страшная история для меня, когда 5 июня 2005 года, выступая в украинской Раде, Леонид Кравчук сказал, что если бы он знал, что будет твориться в Украине, он дал бы себе скорее отрубить руку, чем подписать Беловежское соглашение. Для меня это было шоком. Понятно, конечно, что, когда демократия начинает работать против тебя, а так произошло, по моему мнению, в Украине, ты этим не очень доволен. Но мне не о чем сожалеть, хотя и у нас мракобесие в республике, чувство мести здесь господствует над законом. Можете себе представить, что наш всенародно избранный президент утвердил мне пенсию в 1 доллар и 10 центов в месяц?! То есть у меня пенсия в 50 раз меньше размера минимальной социальной пенсии, но раз подписал президент – то все правильно. В Белоруссии поставить вопрос о незаконности такого решения могут только Верховный Совет, кабинет министров и парламент, но оспорить неконституционность декрета президента не может никто. Но я все равно ни о чем не жалею.
Василий Столбунов 
Дарья Гармоненко 