Второй Гоголь

Владимир Шаров: «Часто роман – глас вопиющего в пустыне». Фото из архива Владимира Шарова

Писатель-исследователь, искатель-экспериментатор, прозаик с неповторимым голосом Владимир Шаров в каждом произведении неизменно обращается к необъятной и трагической теме: мучительным потрясениям истории России XX века, к их духовным истокам и причинам. О замысле и воплощении нового романа «Возвращение в Египет», о Гоголе-первом и Гоголе-втором с Владимиром ШАРОВЫМ побеседовала Елена ИВАНИЦКАЯ.

– Владимир Александрович, расскажите, как и когда был задуман роман? Какие неожиданности преподнес он вам, автору? Когда окончательно определилось название?

– Самое важное, что из всей этой истории вообще народился роман – первоначально я думал лишь о небольшом эссе, так или иначе относящемся к Николаю Васильевичу Гоголю. Взгляды на его книги и на него самого так отчаянно разнятся – тут до сих пор ничего не меняется, все как было при его жизни, что мысль о разных голосах показалась естественной. А потом эти голоса обросли плотью и кровью. Еще важнее – своей судьбой. А название появилось довольно рано. Сейчас мне кажется, что оно было почти неизбежным.

– Творчество Андрея Платонова всегда было для вас некой важнейшей отправной точкой. Но теперь очевидно, что и творчество Гоголя – тоже. Как Гоголь и Платонов соотносятся для вас и для русской прозы?

– Мне кажется, они из одного гнезда. Такого понимания безнадежности, гротескности жизни, а вместе с тем – и вопреки – упования на грядущее светлое царство я не нахожу больше ни у кого. В прозе обоих – не смех сквозь слезы, а безысходный трагизм смеха. Он не очищает, а только метит, как каинова печать.

– Расскажите, как вы работаете. Мысли висят на кончике пера, как утверждал Гете? Или они обдумываются бессонными ночами, а потом переносятся на бумагу? Как вы пишете – по старинке, от руки, или за печатной машинкой?

– Поначалу есть только самый общий образ. Если хотите, некое представление, в котором я и сам не слишком уверен. В случае «Возвращения в Египет» я довольно давно стал склоняться к мысли, что русскую историю во всех ее изводах и сочленениях можно написать, не выходя за пределы Священного Писания. Такой она была сформулирована в конце XIV – начале XV века: в «Повести о Москве – Третьем Риме» и «Сказании о белом клобуке». Такой и осталась до сего дня. То есть у нас что частная жизнь отдельного человека, что жизнь огромного государственного тела – суть свод комментариев к Писанию, к Слову Божьему, народа Им избранного и живущего на Святой земле. Дальше вещь живет уже по своим законам. Одна мысль цепляет, тянет за собой другую. Многие из них для меня во всех смыслах новые. Этим проза и привлекательна. А пишу я и правда по старинке. Вчерне – на пишущей машинке, затем на полях и между строк – ручкой. Когда уже ничего не разобрать, снова на машинке. И так – благо меня никто не торопит – столько раз, сколько потребуется.

– Конечно, все герои дороги автору. Но все же кто из героев вам ближе всего в новом романе?

– Пожалуй, Коля Гоголь и Соня. В первую очередь роман о них. Об их отношениях, когда разными обстоятельствами они были отделены друг от друга, жили сами по себе и оба во всех смыслах нехорошо. И о том времени, когда они наконец сошлись. Они и вместе жили очень непросто, и все-таки в этой совместной жизни была правота, для одного и для другого спасительная. Эту правоту я и пытался написать. Роман о них и о ней.

– Роман «Возвращение в Египет», несомненно, вызовет много споров, как вызывали и другие ваши произведения. Что бы вам хотелось услышать в этих спорах?

– Конечно, то, о чем я и сам думал все эти пять лет, пока работал. О людях, которые живут на территории романа, как-то это пространство обрабатывают и осваивают. Об их отношениях с историей. Как и в жизни, ХХ век прошелся катком по судьбам тех, о ком я пишу: кого-то убил, других раскидал по чужестранным городам и весям, третьи, наоборот, сумели худо-бедно к нему приспособиться и приноровиться. И вот мне кажется, что понять суть и смысл произошедшего – почему, для и ради чего было то, что было, – можно, только идя от отношений человека и Бога. Но и у меня самого, и в романе немного ясных и четких ответов, поэтому мнение читателей, людей с другим опытом жизни, с другим темпераментом для меня очень важно.

– Закончив огромную работу, отдав читателям «плоды любимых дум», что вы чувствуете?

– Что я пуст до дна. Такого опыта у меня, естественно, нет, но думаю, что нечто похожее чувствует родившая, недавно «опроставшаяся» женщина. Только моему ребенку от меня уже ничего не нужно.

– Ваш герой Коля начинает свои письма самой символической и вместе с тем самой житейской фразой: «Поливал и рыхлил землю». Вы тоже, взращивая свой роман, четыре года «поливали и рыхлили землю…»

– …Даже пять.

– Что вам давалось труднее всего? Где вы чувствовали сопротивление, а где, наоборот, было легко и радостно?

– Наверное, легче всего было писать отношения двух главных персонажей – Коли и Сони. Но в общем, оглядываясь, могу сказать, что такая архитектура – роман в письмах – оказалась для меня во всех смыслах естественной. Я будто сам писал письма и тут же получал на них ответ. Обычно роман – штука довольно одинокая. Часто это самый настоящий глас вопиющего в пустыне: много лет говоришь сам с собой или в пустоту. А здесь все время кто-то был рядом, и я всем моим собеседникам до крайности признателен. Что касается начала писем, то да – все живое подобно друг другу. Так же надо взрыхлить и полить почву, так же посадить в нее семя и так же, если тебе повезет, цветы (в романе речь о них), которые будут жить и расти, а потом, когда придет срок, тоже принесут семя, которое, в свою очередь, ляжет в землю.

– Почему в романе столь значителен эротический пласт?

– Не могу точно сказать. Думаю, дело в том, что это письма, ни одно из которых не кануло в небытие, каждое дождалось ответа. То есть изначально эта вещь была очень интимной, хотя подчас людей отделяла друг от друга не одна тысяча километров. Может, поэтому пласт эротики, однажды возникнув, никуда не уходил, сделался для нее необходим. Оттого длился и длился.

– Какие семейные ценности вы утверждаете в новом романе?

– Любовь и та доверительность родного тебе человека, без которой ничего бы не выжило.

– В вашем романе даны образцы прекрасного взаимного доверия людей. Существует ли такое в жизни?

– Вне всякого сомнения, существует, хотя все это тает на глазах. Раньше были целые семейные кланы, иногда из сотни, а то и двух сотен душ. В этом родственном кругу люди рождались, росли и, когда приходило время, сами рождали детей. Они не только ходили друг к другу на крестины и именины, на свадьбы и похороны, но и всем, чем можно, один другому помогали, поддерживали друг друга как могли. Нередко бывало так, что ты этот круг не покидал и ложился в гроб, со всех четырех сторон окруженный родней, почившей в бозе раньше тебя. Сейчас, конечно, мы все быстрее дробимся. Как говорят социологи, общество фрагментируется, но островки такого доверия, такой родственности и тепла уцелели и по сей день. Просто их несравнимо меньше, чем было, например, в начале прошлого века.

– Все ваши романы охватывают большое историческое время – век и больше века. Почему? Те давние годы нами еще не «прожиты» по-настоящему?

– Они прожиты, страшно прожиты, в этом нет никаких сомнений. Но по большей части уже и забыты. У психологов есть такой термин – «вытеснение». Все, что счел в своей жизни плохим, вытесняется на обочину и скоро забывается. Это и понятно: с таким грузом жить нелегко. Конечно, нам не дано исправить уже прожитую жизнь, сделать ее хоть немного счастливее, и все-таки для верующего человека – это часть общего пути и, если хотите, Исхода – роман как раз об этом. А раз мы не желаем помнить, ни откуда вышли, ни куда идем, то так и будем или тыкаться туда-сюда безо всякого смысла, или, как потерянные, кружить на одном месте. Кроме того, в этом есть – я не могу точнее сформулировать – какое-то безнадежное неуважение к жизни и неуважение человека к себе самому. Конечно, жить в сказке и рассказывать ее своим детям легче, чем то, как все было на деле. Но прожить жизнь в сказке, к сожалению, мало у кого получается, и у наших детей скорее всего тоже не получится.

– Роман «Возвращение в Египет» посвящен вашему другу Саше Горелику. Расскажите, пожалуйста, историю посвящения.

– Роман писался при его жизни, а финальная правка шла тогда, когда Саша, мой самый близкий друг в течение более чем 30 лет, умирал в больнице. Надеюсь, что то, что ему посвящено, его не разочаровало бы.

– С кем вы делитесь замыслом, который у вас складывается?

– Ни с кем! Конечно, я время от времени проговариваю то, о чем думаю. Чаще всего с супругой. Но с большой опаской: ненаписанное слишком легко заболтать.

– А кто ваши первые читатели?

– Первый читатель – моя супруга. Не убежден, что она этому рада, но так сложилась жизнь.

– Вы уже что-нибудь новое задумали?

– Пока нет. Как всегда после окончания большой вещи, я в  «ветровой тени» и от этого печалюсь. Без каждодневной работы жить трудно. Без нее я просто распадаюсь на части. Выйти из этого состояния помогает чтение. Сейчас я стал ходить в архив «Мемориала». Также читаю книги, которые мне рекомендовали друзья и которые я пропустил. Некоторые из них просто выдающиеся: воспоминания ныне покойной Людмилы Миклашевской «Повторение пройденного», книга Людмилы Улицкой, собравшей под одной обложкой десятки самых разных воспоминаний тех, чье детство пришлось на послевоенные годы. Это также книга Самуила Лурье «Изломанный аршин» – литературоведение, необыкновенное по драматизму. В центре повествования Николай Полевой – замечательный историк, литературный критик и издатель, живший в XIX веке и связанный со своим временем как мало кто другой. Кроме всего прочего, эти книги сохраняют, а часто и восстанавливают саму ткань жизни, которой мы с такой безмятежностью даем распасться на части, уйти, будто ее вообще не было.