Я медузу надел, как хрустальный парик

* * *

Подождите, а кто это там,

за горой,

загорает на белом песке,

это кто там на нересте

с черной икрой,

где маяк в полосатом носке?

Это я, ихтиандр,

морской идиот,

для того чтобы сеять и жать,

я сказал: и гора к Магомету

идет,

потому что ей трудно

бежать.

Я сказал: подождите,

когда я вернусь,

как благая, прохладная месть,

как святая, мясная,

былинная гнусь,

для того чтобы родину съесть.

Дом по вызову, нищий

и пьяный старик,

в пятерне у меня шестерня,

я медузу надел,

как хрустальный парик,

как вы можете жить без меня?

Ваши дети – мои, от корней

до ветвей,

от Житомира и до Перми,

подождите, скорей забирайте

детей,

но коты и собаки – мои.

* * *

Я смотрю на орех, и у меня

раскалывается голова,

а еще писать о любви,

пережевывая слова,

и еще писать о любви, пока бог

велит, пока хрен стоит,

говорят, что буду большим

поэтом, едва‑едва.

Нищим, стареньким,

астма, зубной протез,

созерцая упругие попки

молоденьких поэтесс,

буду я писать о большой

и вечной любви,

пока бог велит и в штанах

моих то кукушки, то соловьи.

Одному сострадая – начну

оскорблять других,

я ввозил книгу мертвых,

пора вывозить живых,

а пока меня окружает

целебным огнем река,

до свиданья, мой друг, а точнее

 – пока, пока.

* * *

Розы этим летом – блеск

и шик:

сочные, багровые, как мясо:

приезжай, Кабанов, на шашлык,

мы отметим юбилей Тараса.

Ты на вражьей мове не гутарь,

пей свою немецкую настойку,

вдаль смотри, перечитай

кобзарь,

а когда устанешь – сразу

в койку.

Днепр с видом на твое окно,

отцветают розы в маринаде,

ветер распустил веретено,

мертвецы гуляют при параде.

Догорает старый дачный дом,

а внутри, под колыбель

колыски:

кто‑то лифчик расстегнул

с трудом,

слышно, как собака пьет

из миски.

* * *

Татьяне Толстой

Кажется – лето прошло:

дырочку в сердце прожгло,

шмель, умывающий рыльце,

думает реку и лес,

то ли Тарковский воскрес,

то ли компьютер накрылся.

Я на икону подул, вспомнил

родимый аул,

новую вспомнил Каховку,

там небоскребы в степи

держат ковыль на цепи,

мучают божью коровку.

*

Кажется, был золотой лев

у Татьяны Толстой,

может быть, все-таки Лосев,

лето, ромашка, вьюнок, лапти,

чтоб склеить венок

или сплести из колосьев.

Вечером вспомню свечу, тихий

огонь прокричу,

прячется облако в тучки,

время похлопать по плечу,

господи, как я хочу –

к вам на кулички, на ручки.

* * *

Когда я пел в церковном хоре,

и звался Юрием Лоза,

и на меня смотрело море

с фингалами во все глаза.

Жил человек – осталось фото:

пустой, обугленный овал,

когда я постоянно что‑то

подзаряжал, подогревал.

Когда в руинах Колизея,

где стыдно яблоку упасть,

мне христиане‑ротозеи

боярышник вливали в пасть.

Но я обрел иное жало,

двуперстие добра и зла:

где утром – кофе убежало,

а ночью – женщина ушла.

* * *

Стол, за которым сидит река,

два старика на одном

причале,

сыр – это бабочка молока,

смех – это гусеница печали,

что происходит в твоих

словах: осень, чьи листья,

как будто чипсы,

тьма – это просто

влюбленный страх,

это желание излечиться.

Мы поплавками на сон клюем,

кто нас разбудит,

сопя носами,

волк, заглянувший

в дверной проем, окунь

с цветаевскими глазами,

звон колокольчика над волной,

новой поэзии сраный веник,

мир, сотворенный когда‑то

мной, это отныне –

пустой обменник.

Вот он стоит на исходе

лет, шкаф, предназначенный

быть сараем,

в нем обитает один скелет,

судя по Библии – несгораем,

пьет и отлеживает бока,

книги – рассыпались, одичали:

сыр – это бабочка молока,

смех – это гусеница

печали.

Киев