Мария Давыдова
|
|
И неизвестный может оказаться великим. Леонид Соломаткин. Бродячий музыкант. 1871. Ивановское объединение художественных музеев |
Три дня подряд в Малом зале консерватории днем преподаватели фортепьянного отделения играли фортепьянные миниатюры.
Грызу себя до сих пор, что оказалась только на одном концерте из трех.
Чем таким была занята?! Ничем таким.
Понятно, что люди, которые преподают в консерватории фортепьяно, – это как минимум очень хороший уровень, а как максимум – верхняя планка, то есть гораздо выше среднего.
Среди них есть поразительные пианисты, которые мало кому известны как исполнители.
А они по-настоящему прекрасные.
И уж точно все обладают прекрасной техникой вне зависимости даже от уровня прекрасности.
Подозреваю, что если бы публика узнала, что ее дурят одними и теми же «нажористыми» именами – а тут, рядом, удивительные, талантливые люди в тени... все бы так и повалили.
Одним словом: есть концертирующие исполнители, а есть люди, которые учат студентов и редко показываются публике. Но если бы показывались, уверена, билеты были бы распроданы за полгода вперед.
По пути в консерваторию я, кстати, и полезла за этими самыми билетами.
Балкон по 300 руб. весь распродан, остался один билет.
Остался и мне достался.
Приезжаю – балкон пуст, два-три мизантропа таятся по углам, остальная публика в партере.
Публика чудесная: консерваторский народ, родители консерваторцев, дети – явно из Центральной музыкальной или консерваторской школы.
«Резервация», да и только.
Потрясающий концерт, один из лучших, что я слышала за последнее время.
Если б я была не я, а студент музучилища или консерватории, на все три бы пошла непременно.
Вот они и пришли: некоторые с букетами, остальные с аплодисментами. В антракте слышу, двое юношей обмениваются впечатлениями:
– Это сегодня он добрый, а завтра «ам» – и съест.
– Почему завтра?
– Так завтра – первый экзамен. Сессия.
– Хлопай громче!
Стайка фортепьянных юношей окружила балетную девочку. Один с завистью ей говорит:
– Тебе хорошо, ты с пяти лет танцуешь, наверное, все партии наизусть выучила!
Я сижу в третьем ряду партера, сбоку – оттуда руки лучше всего видны. Соседствую с чрезвычайно милой дамой. У нас одна программка на двоих.
В антракте обсуждаем первое отделение, и я позорно путаю Шумана с Шопеном. Дама деликатно поправляет.
– Во втором отделении первыми заявлены Балакирев, вальс номер 6, а после вальс номер 1 авторства самого преподавателя-исполнителя.
Слушаю произведение Балакирева, и оно мне не кажется особенно ярким.
Другое дело – вальс номер 1 самого преподавателя – достаточно сложная и, безусловно, очень эффектная музыка, требующая от исполнителя определенного уровня мастерства.
«Вот оно как бывает, – думаю я, – скромные и незаметные современники превосходят маститых классиков».
Дама-соседка наклоняется к моему уху и шепчет:
– Вы поняли, да?! Они поменялись!
– Кто? Кто поменялся?
– Местами поменялись, Балакирев был вторым, а NN первым. Вы ведь поняли?
Желаю надуть щеки и провозгласить, что поняла – чего непонятного-то.
Однако врать нехорошо, поэтому скромно отвечаю:
– Не поняла, но почувствовала!
Дама весело смеется:
– Поздравляю, у вас хорошее музыкальное чутье!
И этот комплимент я, так и быть, принимаю.
|
|
А вы на какое произведение похожи – на польку или ноктюрн? Казимир Малевич. Аргентинская полька. 1911. Частное собрание |
Большая, явно семейная компания – от маленьких (младших школьников) до старенькой, согбенной бабушки с палочкой – фотографируется в фойе Малого зала консерватории.
Чтобы фото вышло более парадным, все сложили вещи на банкетку: дамы – сумочки, дети – рюкзачки, бабушка – какое-то подобие «приличной авоськи».
Я рядышком пытаюсь фотографировать сияющий огнями Большой зал из окошка Малого.
Молодая женщина (приветливо):
– А вы не могли бы нас снять всех вместе?
– Конечно-конечно, сейчас-сейчас...
С чужим телефоном в руках одновременно отступаю подальше, чтобы в кадр влезла макушка новогодней елки, и борюсь со своим ревнивым рюкзаком, который не хочет держаться на одном плече и все время норовит выскочить впереди объектива.
Молодая приветливая дама:
– А хотите, я пока ваш рюкзак подержу?
– Конечно-конечно, вы для этого свою красивую сумочку в сторону и отложили, чтобы на снимке красоваться с чужим упрямым рюкзаком сомнительного вида.
Все смеются, включая хозяйку объектива.
Поэтому фото получается удачное, все радостные – и «сыра» никакого не понадобилось.
4. 33
После концерта сижу за круглым столиком в кафе, жую пирог, стыдно сказать, с индейкой и черносливом.
Алчно обдумываю покупку кусочка пирога с брусникой.
Стыдно, потому что новогодние праздники кончились, и даже Рождество миновало, а значит, никакого оправдания подобному обжорству в принципе не предусмотрено.
С удовольствием рассматриваю портреты, старые примечательные афиши, текущую мимо окон Большую Никитскую, а также благосклонно оглядываю кусок пирога с индейкой.
Слева от меня – круглый столик «цветущая молодость», справа – круглый столик «печальная старость»: уже очень немолодая дочка со старенькой мамой.
Молодые люди неопределенного возраста, представленные столиком слева, явно желают «показаться» друг перед другом.
Немолодые же люди желают наступления мировой гармонии, а также чтобы не тянуло по полу, потому что «так в прошлый раз незаметно и надуло». Дама помоложе трогательно укрывает плечи старенькой мамы толстым платком.
Молодой человек трогательно тащит за столик уже третий чайник («долейте кипяточку, пожалуйста!») и одновременно старается выказать максимальное остроумие и тем пленить собеседницу. Барышня с видимым удовольствием пленяется: заливисто смеется и щебечет.
Примерно так все это и звучит.
Я же помещаюсь строго посредине между двумя звуковыми волнами: печально-надломленной и журчаще-галопирующей.
Обе стороны довольно громкие, а я предсказуемо молчу: в одиночку журчать не с руки, а использовать с этой целью телефон в кафе дурно.
Раз уж место действия – здание Московской консерватории, начинаю выдумывать, как можно было бы выразить эти два полюса музыкальными средствами.
К примеру, мать и дочь, обсуждающие тяготы артритной жизни, – это пусть будет ноктюрн номер 20 до диез минор Шопена, печальный и надломленный.
Остается пара, у которой в пироговой свидание. Тут моей музыкальной эрудиции хватает только на Штраусов. Наверное, самая известная полька в мире – «Полька-Пиццикато», авторы – братья Штраусы, один из которых «король вальса». Парочка потихоньку пощипывает перышки и прощупывает друг друга, стараясь выглядеть попрелестнее, наподобие танцоров, осторожно выделывающих фигуры под пиццикато. Или вот «Трик-трак», полька-галоп Иоганна Штрауса – это молодой человек фонтанирует историями из собственной увлекательной жизни.
«А ты-то сама тогда какое будешь произведение? – ехидно спрашивает внутренний голос, который только что с успехом выступал против пирога с брусникой. – Давай, и себе тоже подбирай, по справедливости!»
А я что – я ничего: я вообще никаких звуков не издаю, просто сижу. Значит, и буду я тогда «4. 33» Джона Кейджа – произведение, которое исполняется без единого звука.
Четыре минуты быстро проходят, а тридцать три секунды и того быстрее:
– Молодой человек, можно вас попросить: налейте, пожалуйста, мне в чайник кипяточка, пусть заваривается. И еще кусок пирога с брусникой положите, будьте добры!