Дарья Курдюкова.
Андрей Бартенев – перформер и просто герой.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)
Андрея Бартенева знают прежде всего как художника – эксцентричного перформансиста и модельера. Вспомнив о своем дипломе театрального режиссера и откликнувшись на предложение проекта «Открытая сцена», в рамках V по счету одноименного фестиваля он поставил на Поварской в смежном между театральным и изобразительным искусством жанре знаменитую пьесу, вдоль и поперек исследованную обычным драматическим театром.
Жанр – перформанс. Хореограф – Лариса Александрова, композитор – американец Феликс Вентурас. Общее название «А.П.Чехов «Три сестры». Действие 1». Дальше – по Бартеневу. К слову, посмотреть на перформанс пришел и другой богемный персонаж, художник и модельер Александр Петлюра.
В короткой преамбуле Андрей Бартенев, почти по-отечески рассаживавший публику в крохотном переполненном зале на Поварской, сказал, что зацепка к истории появилась в самолете Нью-Йорк–Москва. Ему попалась заметка в одной из газет, где три сестры, героини нового времени, чтобы прокормиться, пошли торговать собой – одна в итоге попала в тюрьму, другая сбежала, а третья осталась воспитывать всех их детей. В бартеневском перформансе, впрочем, пересказа этой истории, как и пересказа чеховской драмы, ждать не приходится. Оставляя минимум слов, он ищет общий знаменатель трагического тогда и сегодня – общую черту и для тогдашнего усадебного быта, и для нынешнего клуба, спортзала и любого маркирующего современность пространства.
В стерильно-белом зале пластмассовые балки обозначили треугольник портика. Белый пол на три части делят швы, как дорожки в бассейне. Юноши и девушки, стоя лицом к стене, быстро переворачиваются, будто костяшки домино или карточки компьютерной игры, – успевая выкрикнуть «В Москву, в Москву!». Про Москву и про то, что нужно работать, – Бартенев заставляет артистов танцевать от этих реплик, делая их лейтмотивом, рефреном часового действа и навязчивой мыслью каждого персонажа.
Если заранее не знать, о чем речь, то даже такие «замученные» цитаты из первоисточника едва ли захочется сделать знаком чеховской постановки. Эти фразы – как гиперссылка, строго говоря, необязательная, поскольку ничего не добавляет к пластике спектакля. А пластическое выражение Бартенев, любящий эффектное и несколько абсурдистское, подбирает в своем духе – калейдоскопом чередуются, мешаются, как снежный ком, классический балет и бокс, современный танец, футбол, песенка «Лесной олень» и выжимка, метка чеховского текста, шепот и какое-то звериное хрипение. На этот раз он явил не головокружительно накрученные костюмы, а минимализм: кроссовки, красные плавки и топы – колорит такой, словно этот молодняк бодро вбежал сюда с физкультпарада. Всего пять выходов – актеры по трое танцуют, играют и тут же начинают драться, сходятся и расходятся по двое и по одному, причем временами всё походит на отрепетированный номер для синхронного плавания. Кто-то примет эффектную позу, которая нарисует в памяти автопортрет Дейнеки в спортивных трусах, только черных. Грациозность идет под руку с грубостью, агрессия с чувственностью. Агрессия белыми нитками сшивает весь перформанс, только это такая «soft» агрессия. Агрессия с ее пристрастием к атлетически сложенному герою напомнит о петербургской «Новой академии» Тимура Новикова, о конце 1980-х, когда сам Бартенев появился в Москве.
От этой агрессии можно тянуть нить к постановкам Кирилла Серебренникова (осенью на открытии серебренниковской «Платформы» в концерте-календаре «Арии» Бартенев ставил июль по Стравинскому), но Бартенев агрессию не доводит до трэша. Из других, уже чисто пластических аналогий, можно, пожалуй, привести Филиппа Бланшара – к примеру, на минувшем Чеховском фестивале показывали его одноактный балет Noodles про те же агрессию и притяжение, увиденные через фильтр клубной жизни. Правда, надо сказать, бланшаровский опус московские балетные критики приняли скептически. Но как бы то ни было, душевные метания сегодня многажды переносят в социальный антураж нового времени.
Чехов писал про то, как жизнь проходит, про пошлость обыденности – в трактовке Бартенева это тоже есть, но выражено более прямолинейно, через китч. Но прямолинейность, даже захлебывающаяся иронией, искусству мало когда идет. Кто-то боксирует рядом с классическими балетными поддержками, в другом этюде «дополнением» к двум то танцующим, то борющимся молодцам появляется третий, с синим маникюром-педикюром, рыжеволосый и высокий, и нарезает вокруг них круги походкой манекенщицы. А то вдруг «Работать!» прохрипит персонаж с неловкой пластикой первобытного человека. Бартенев, как всегда, экстравагантен, и тем не менее, если снять всю «мишуру», получится всё прежнее. Только он пытается выстроить обратную перспективу – от чеховского «В Москву!» до грибоедовского «Вон из Москвы!»┘ Человек одет, но нагой, обнаженный, как его страдания. Как нервы.
