Татьяна Резвых Иванов-Разумник. Писательские судьбы. Тюрьмы и ссылки. Серия "Россия в мемуарах". - М.: Новое литературное обозрение, 2000, 544 с.
"Шел в комнату, попал в другую... С кем не бывает", - часто повторял автор этой книги. Учился на физмате и увлекался физикой, однако в ссылке (по причине участия в знаменитых студенческих волнениях 1901-1902 гг.), где под рукой не оказалось физических приборов, "случайно" написал литературно-критическую работу и тем определил свое новое призвание. Сторонился политики, но был осужден по "делу об идейно-организационном центре народничества". Был защитником индивидуализма - записан в "народные социалисты", даже считался своим в партии эсеров. При вторичном аресте в 1937 году не отправлен в лагерь, двадцать один месяц просидел в полной изоляции в Бутырке - почти без допросов, без "конвейера", пыток и прочих приемов - и выпущен на свободу (!). Статьи ему так и не предъявили. Быть может, это везение и обусловлено несовпадениями личного пути с историческим временем (все-таки, как сказал Галич, "не к высшей мере").
Тогда Россия вновь переживала "прерыв постепенности", очередное раздвоение личности между традицией и революцией, "своим" и "чужим". Одни видели закат западной культуры, мистически предчувствуя восход новой, всеобъемлющей, соборной. Другие полагали, что настало время осуществления великой коммунистической утопии. Время соединения русских общинных начал с урбанистическими западными, результатом которого явилось бы рождение нового человека. Одна половина поколения, ставшего взрослым на рубеже веков, методично разрушала бастионы русского позитивизма и социализма. Другая тут же возводила новые, на сей раз более основательные его стены, впоследствии обросшие колючей проволокой ГУЛАГа. На этом "переломе" молодой писатель Разумник Васильевич Иванов (настоящее имя Иванова-Разумника) никак не мог избежать участия в споре: индивидуальное или народное, политическая или духовная революция преобразят Россию? Так и не став математиком (не окончить факультет или окончить экстерном - характерно для того поколения), он пополнил ряды публицистов и литераторов.
В его многочисленных статьях и книгах очевидно стремление истолковать философский позитивизм и политический радикализм патриархов народничества как своеобразную форму защиты духовно-личностного начала в человеке против усредненных идеалов стихии массы. Тех, что Герцен впервые назвал "мещанством". Кажущееся противоречие между личностью и обществом снималось им в формуле этического индивидуализма: "человек-самоцель". Неудивительно, что в народниках как в лучшей части русской интеллигенции он усматривал творческую силу преобразования общества, средство борьбы со "сплоченной посредственностью", массой. Писатель словно предвидел, что в тоталитарном обществе между ними завяжется неравный бой и последняя выйдет победителем.
Это и стало темой "Писательских судеб" - синодика русской литературы, полного убийственных характеристик очерка о вечно живой проблеме взаимодействия "поэта и царя", литературы и авторитарной власти. Иванов-Разумник делит писателей и поэтов на "погибших", "задушенных" и "приспособившихся". Погибшие - это Федор Сологуб, Владимир Маяковский, Павел Флоренский. "Литература есть жизнь, но жизнь - не литература", - часто повторяет автор, добавляя в другом месте: "Не тома, а лучшие люди тысячами гибли и гибнут, о томах ли думать!" Агрессивная по отношению к культуре политика "холоднейшего из чудовищ", советского государства, вынуждала и автора быть безжалостным к "приспособившимся" - "лестнице нисходящих лакеев", поступившихся индивидуальностью ради благоволения начальства.
Писатель со столь обостренным этическим чувством не мог не беспокоить советскую власть, чья идеология сознательно отвергала надклассовость ценностей и автономию этического. "Левиафан" оставил Иванову-Разумнику лишь возможность периодической комментаторской работы, да и ту кастрировали цензурой. Его книга "Неизданный Щедрин" имела немалый читательский успех, но немедленно была изъята. Таковы уж щедринские сказки, что их не стерпит тоталитарное государство. Из подготовленного Ивановым-Разумником двенадцатитомного собрания сочинений Блока были вырваны примечания, заключавшие около пяти тысяч неизвестных строк из черновиков поэта. Действия власти опять подтверждали тезис писателя о жизненности литературы в ее борьбе с режимом, установленным посредственностями.
Арест не замедлил. Обвинение состояло из нескольких грубо пригнанных тезисов: "не марксист", "главный знаменосец народничества ХХ века", "направлял студентов на вредительскую работу в колхозах и совхозах". Для сталинского руководства было удобно свалить разразившийся в 1932 году экономический и политический кризис на оппозицию. Аресты начались не только среди "правых" и "троцкистов", но и среди немногих оставшихся народников. Пятидесятисемилетний писатель Иванов-Разумник оказался подходящей кандидатурой на роль "организатора народнического центра". "Тюрьмы и ссылки" - вторая часть книги и еще один дошедший до нас документ о сталинских тюрьмах. В этих странствиях "Орфея в аду" ошеломляет несокрушимая вера в неизбежную победу человека над средой, даже самой враждебной. Читателю передается чувство азарта: "Но - живуч человек!" "Родное" государство вновь и вновь пробует его на прочность. Но вожди, как известно, слишком плохо знали диалектику. Отрицание личности есть диалектический момент самого ее существа, способного бесконечно восстанавливать ее из пепла. Для сохранения и преображения себя нужны испытания. "Ариаднина нить, - писал Иванов-Разумник в 1906 году, - выведет когда-нибудь русского Тезея от Минотавра-мещанства к грядущему в мир, свободному духом и телом подлинному человеку". И опыт подтвердил верность тезиса, казавшегося наивным максимализмом молодости.
Дарья Гармоненко 